Солнце, вот он я - Чарльз Буковски Страница 27

Критики меня развлекают. Мне они нравятся. Их мило держать под рукой, но я не знаю, для чего они нужны. Может, жен колотить.

В «Почтамте» есть эпизод о взбучке, которую вы получили от властей за свою литературную работу. Они и впрямь много хлопот вам доставили?

Господи, еще бы. Да, вся эта подпольная катавасия: тусклая лампочка, рукопожатие, садишься в конце длинного стола, два парня задают хитрые вопросы, ловушки расставляют. Я им рассказал правду. Что бы ни спрашивали, я говорил правду. (Жопа в мясорубку попадает, только если врешь. Наверное, большие мальчики до этого уже доперли.) Я подумал: и это Америка? Конечно, я подтверждаю: так все и было на самом деле. У меня еще рассказ об этом был.

Вас много печатали в андерграундной прессе. Те газеты сейчас, кажется, утратили былую живость. Что с ними стало?

Они превратились в бизнес, а подлинных революционеров там никогда и не было. Андерграундная пресса — это просто одинокие люди, которым хотелось друг с другом болтать, пока они газету издают. Они подались к левому крылу и либерализму, потому что так полагалось молодежи и было достойно; а на самом деле их это никогда не интересовало. Эти газеты были понарошку. Как по одежде, по ним можно было опознавать друг друга. Не помню ни одной подпольной газеты, которая что-нибудь значила бы, встряхнула кого-нибудь.

Вы упомянули о своих проблемах с женщинами. Одна ваша подружка вроде бы недавно пыталась вас убить?

Она меня перехватила по пути к другой даме. Я просто выскочил за пивом и виски. Иду такой хороший. Прямо перед домом стоит ее машина, и я думаю: «О, великолепно. Сейчас позову ее и познакомлю с той, другой, и мы все подружимся и выпьем». Фиг там. Она на меня кинулась. Выхватила бутылки и давай бить их прямо на бульваре — включая пинту виски. Потом исчезла. И вот я сметаю битое стекло, как вдруг что-то слышу. Вовремя посмотрел. Она загнала машину на тротуар и прет прямо на меня. Я отскочил, и она удрала. Промахнулась.

Многие ваши рассказы читаются так, будто написаны в один присест. Вы действительно так пишете или потом приходится много переписывать?

Я редко редактирую или исправляю. В старину садился и писал, а потом оставлял как есть. Теперь все не так просто. В последнее время вычеркиваю из рассказов строки, которые плохи или необязательны. Вычитаю по четыре-пять строчек, но едва ли что-то добавляю.

И я могу писать только на машинке. Машинка задает строгость и рамки. Не дает распуститься. Я пытался от руки; не выходит. Карандаш или ручка… слишком интеллектуально, слишком мягко, слишком скучно. Никаких тебе автоматных очередей, понимаете. Не по-боевому.

Вы можете писать и пить одновременно?

Когда пьешь, трудно писать прозу, потому что проза — это очень много работы. У меня так не получается. Когда пьешь, прозу писать слишком неромантично.

А поэзия — это другое. У тебя в уме есть то, что хочешь уложить в строку — и чтобы она поражала. Когда пьян, становишься чутка театральным, чутка слезливым. Играет симфоническая музыка, а ты куришь сигару. Берешь пиво — и вот сейчас настучишь эти пять, шесть, пятнадцать или тридцать замечательных строк. Начинаешь пить и писать стихи ночь напролет. Утром находишь их на полу. Вычеркиваешь скверные строки — и у тебя уже стихи. Процентов шестьдесят строк плохи, но, когда склепываешь оставшиеся, выходит стихотворение.

Я не всегда пишу пьяным. Я пишу трезвым, пьяным, когда мне хорошо и когда мне плохо. У меня нет никакого особого поэтического состояния.

Гор Видал однажды: сказал, что, за одним-двумя исключениями, все американские писатели — пьяницы. Он прав?

Это не он один говорил. Джеймс Дики ^[87] сказал, что рука об руку с поэзией идут две вещи — алкоголизм и самоубийство. Я знаю многих писателей, и, насколько мне известно, все, кроме одного, пьют. Большинство тех, у кого есть хоть капля таланта, — пьяницы, если вдуматься. В самом деле.

Пьянство — штука эмоциональная. Оно вытряхивает из стандартности повседневной жизни, из всего, что не меняется. Выдергивает из тела и разума и швыряет об стену. По-моему, пьянство — вид самоубийства, когда тебе дозволено вернуться к жизни и назавтра все начать заново. Убиваешь себя — а потом возрождаешься. Я, наверно, прожил так уже десять или пятнадцать тысяч жизней.

Минуту назад вы заговорили о классической музыке, и вы упоминаете о ней во многих рассказах. Вас она всерьез интересует?

Неосознанно. Иными словами, у меня есть радио — пластинок нет, — и я включаю станцию классики, надеясь, что мне будет к чему подстроиться, когда пишу. Я не слушаю целенаправленно. Некоторым это не нравится. Кое-кого из моих подружек очень возмущало, что я не сажусь и не слушаю. Я так не делаю. Я классикой пользуюсь, как современный человек телевизором: включает и ходит вокруг, как бы не обращает внимания, но телевизор-то есть. Такой камин с углями, он греет как-то. Если живешь один, это особенно помогает.

Скажем, работаешь весь день на фабрике. Приходишь домой — и ошметок этой фабрики по-прежнему висит у тебя на костях: все разговоры, все прогаженные часы. Пытаешься прийти в себя после этих восьми — десяти часов, которые у тебя отняли, использовать горючку, которая в тебе еще осталась, на что-то по-настоящему желанное. Во-первых, я, бывало, залезал в хорошую горячую ванну. Потом включал радио, ловил классику, зажигал большую сигару, открывал бутылку пива и садился за машинку. Все это вошло в привычку, и я часто не мог без этого писать. Нынче я уже не таков, но тогда весь этот реквизит мне требовался, чтобы избавиться от фабричного синдрома.

Мне нравятся прерывания в работе. Я много пишу у Линды. У нее двое детей, и приятно, когда время от времени они забегают в комнату. Люблю отвлекаться, если это естественно, а не происходит тотально и непрерывно. Когда квартира у меня была окнами во двор, я ставил машинку прямо у окна. Пишу и смотрю, как люди ходят. На работе это отражается. Дети, прохожие и классика — в этом смысле одно и то же. Не мешают, а помогают. Поэтому я люблю классику. Она есть, но ее нет. Она не поглощает собой работу, но присутствует в ней.

Есть некий стереотип Буковски: пьяница, распутник, бродяга. Вы когда-нибудь стараетесь соответствовать ему намеренно?

Иногда, особенно, скажем, на поэтических чтениях, где под рукой бутылка пива. Оно мне, в общем, без надобности, но с ним я публике как-то ближе. Я смеюсь, острю. Не знаю, кто тут играет, я или они. В общем, я сознаю некий образ, выстроенный мной или ими, и это опасно. Сегодня я не пью, вы заметили? Я вас одурачил. Подорвал стереотип.

Если я пью день-два подряд, мне становится довольно скверно. Я же говорю, я лежал в больнице. Печени кирдык, да и паре других органов, наверное, тоже. Я быстро вспыхиваю — кожа раскаляется. Звенят звоночки. Мне нравится пить, но надо прерываться, поэтому время от времени я беру несколько выходных, а не пью днем и ночью, как раньше. Мне уже пятьдесят три; я хочу побыть в игре еще чуть-чуть, чтобы многим сала за шкуру залить. Если доживу до восьмидесяти, вот уж я их разозлю.