Кирилл и Мефодий - Юрий Лощиц Страница 27

Если придирчивее присмотреться к себе, то выяснится, что этот высокомерный ход рассуждений свойствен почти каждому из нас: мы видим прошлое в прямой перспективе сокращающихся величин и проблем. Мы постоянно подпитываем чувство собственного достоинства, упрощая, опримитивляя то, что было до нас. И чем оно дальше от нас, тем непринуждённее мы его скукоживаем.

Открыть любую энциклопедическую статью о Кирилле и Мефодий — везде одно и то же: создали славянскую азбуку, славянскую письменность… перевели некоторые книги религиозного содержания на славянский язык…

Но начнём с того, что единого славянского языка в IX веке вообще не существовало. Братьям предстояло поэтому нечто совсем иное: надо было создать для славянского мира единый литературный язык. Даже в окрестностях их родной Солуни славянские племена тогдашней Македонии говорили на разных славянских наречиях, хотя и понимали друг друга легче, чем, к примеру, сегодняшние македонские славяне понимают болгар, а болгары сербов. Чем ближе солунские братья будут знакомиться со славянами разных земель и государств, тем отчётливее станут они различать многодиалектность тогдашнего славянского мира.

Чтобы представить себе эту многодиалектность современного им славянства и всю громадность и рискованность задачи, за которую братья через время примутся, создавая литературный наддиалект, мы можем прибегнуть к исторической аналогии (по времени она, пожалуй, наиболее близка к IX веку).

Для этого надо вспомнить… Данте. И перечитать его трактат «О народном красноречии», написанный в первом десятилетии XIV столетия. Аналогия с Данте Алигьери хороша тем, что, несмотря на, казалось бы, огромную историческую паузу, великий итальянец описывает, в сущности, такую же картину диалектной пестроты народного языка (в данном случае итальянского), с какой встретятся солунские братья по мере погружения в языковую стихию славянского мира. А кроме того Данте, как известно, — один из трёх создателей итальянского литературного языка, volgare. То есть перед нами писатель с таким же законодательным авторитетом, каким за полтысячи лет до него обладали Кирилл и Мефодий.

Естественно, что говоря о причинах языковых чересполосиц на карте современной ему Европы, Данте вперяет свой взор на Восток: «Итак, в упорстве сердца своего возомнил нераскаянный человек, по наущению великана Немврода, превзойти не только природу, но и самого зиждителя — Бога — и начал воздвигать на земле Сеннаар, названную впоследствии Вавилон, то есть смешение, башню, в надежде достигнуть неба и, вознамерившись, невежда, не сравняться, но превзойти своего Творца… И вот весь почти род человеческий сошёлся на нечестивое дело: те отдавали приказания, те делали чертежи, те возводили стены, те выравнивали их по линейкам, те выглаживали штукатурку, те ломали камни, те по морю, те по земле с трудом их волочили, а те занимались всяческими другими работами, когда были приведены ударом с неба в такое смешение, что все, говорившие при работе на одном и том же языке, заговорили на множестве разнородных языков, работу прекратили и больше уже не могли столковаться».

Ещё современник солунских братьев, византийский историк Георгий Амартол, описывая всемирные последствия вавилонской катастрофы, назвал три большие языковые группы, расселившиеся по континентам — наследников Сима, Хама и Иафета. К иафетическим народам византиец (а вслед за ним и авторы первой древнерусской летописи — «Повести временных лет») отнёс языки народов, расселившихся в Европе.

Данте с незаурядным для своего времени лингвистическим тактом выделяет на европейской карте греческую, романскую (итальянцы, французы, испанцы) и северную (зачисляя в неё и славян) языковые зоны иафетических народов. Но, уж конечно, с великолепным знанием дела описывает языковую мозаику собственно итальянских наречий и говоров. Это своё лингвистическое описание он предваряет очень живописным географическим:

«Итак, начнём с того, что Италия разделяется на две части — правую и левую. А на вопрос, где проходит черта раздела, мы кратко ответим, что по хребту Апеннина, с которого, точно с глиняного конька кровли, льётся вода по противоположным желобам, струясь по длинным водостокам… с правой стороны идёт сток в Тирренское море, а с левой спускается в Адриатическое. <…> И на той, и на другой стороне, и в областях, к ним прилегающих, языки людские отличны; так, язык сицилийский отличается от апулийского, апулийский от римского, римский от сполетского, а этот от тосканского, тосканский от генуэзского, генуэзский от сардинского, равно как калабрийский от анконского, этот от романьольского, романьольский от ломбардского, ломбардский от тревизского и венецианского, а этот от аквилейского и тот от истрийского. Мы думаем, никто из итальянцев не будет с нами в этом несогласен. Таким образом, одна только Италия разнится, очевидно, по меньшей мере четырнадцатью наречиями. Кроме того, и внутри всех этих наречий есть различия, как, например, в Тоскане между сьенским и аретинским, в Ломбардии между феррарским и пьяченским; да в одном и том же городе мы обнаруживаем некоторое различие… Поэтому, если бы мы захотели подсчитать основные, второстепенные и третьестепенные различия между наречиями Италии, то и в этом крошечном закоулке мира пришлось бы дойти не то что до тысячи, но и до ещё большего множества различий».

Поразительная картина! Её мог создать только автор, наделённый совершенным лингвистическим слухом. Но что Италия, что XIV век! Даже в сегодняшней России, разутюженной вдоль и поперек телерадиогазетным масскультом, можно ещё обнаружить не менее впечатляющую картину обилия чудом уцелевших народных говоров, за которыми стоит великолепное диалектное упрямство их носителей. Приедем в Белоруссию и увидим то же самое: рядом с литературным, законодательно вещаемым из центра белорусским, рядом с обильно звучащим русским (по чьим-то понятиям, явная русификация!) спокойно живут многочисленные диалекты.

Неужели же из этой современной сложности и пестроты можно заключить, что в эпоху Кирилла и Мефодия на громадных пространствах славянского мира существовал единый, простой, как перст, славянский язык и для него лишь оставалось изобрести азбуку, чтобы тут же засесть за переводы книг? И неужели создатели единого общеславянского литературного языка ограничивали свою задачу лишь тем, чтобы затвориться в пределах одного какого-то диалекта (староболгарского, старомакедонского или староморавского)?

«Повесть временных лет», излагая события кануна крещения Руси, рассказывает о приезде ко двору князя Владимира Киевского «в лето 6494 (986-е)» некоего «Грека Философа», который в пространной речи, обращенной к князю, кратко изложил главные события библейской истории, начиная от ветхозаветных и завершая евангельскими. В русской науке существует допущение (его предложил академик В. И. Ламанский, а развил А. С. Львов), что на самом деле «Речь Философа» — произведение не XI, а IX века. Кто-то из летописцев, авторов «Повести…», имея под рукой это древнее сочинение, счёл удобным включить его в контекст «поисков веры» при князе Владимире, хотя изначально «Речь», вполне вероятно, была обращена к другому князю — Аскольду, во святом крещении Николаю.

К этой теме мы вернёмся немного позже, поскольку первое, как его именуют «Фотиево», крещение Руси пришлось как раз на пору славянских трудов Кирилла и Мефодия. Можно предположить, что перестановка летописцами «Речи» во времени (из IX в XI век) извиняется неуспехом того первоначального крещения, и произведению анонимного грека захотели придать более достойное его богословско-историческому содержанию место.