Как подчинить мужа. Исповедь моей жизни - Леопольд фон Захер-Мазох Страница 27

– Ах, Боже мой, ты, право, принимаешь все слишком серьезно. Неужели женщина не может немного уклониться в сторону без того, чтобы не произошла трагедия? У тебя будут любовники, и мы будем так же счастливо жить с нашими детьми, как и раньше.

– Может быть, ты и прав, а может быть, и нет. Кто знает, куда упадет брошенный камень? Предположи, например, что мой любовник внушит мне искреннее чувство, и я брошу тебя?

– Ты! Ты никогда этого не сделаешь! Самое восхитительное в этом – это именно то, что не надо опасаться ничего подобного, ты по природе слишком честна и верна, чтобы забыть свои священные обязанности. Да и к чему тебе это делать? Я предоставляю тебе полную свободу удовлетворять все твои фантазии; какая у тебя может быть причина, чтобы покинуть меня и детей? Я ничего так не желаю, как видеть тебя влюбленной в другого; я надеюсь, что это исполнится, и жду прямо чудес от этого обстоятельства.

– И все будут говорить, что твоя жена развратная.

– Ванда, моя дорогая, пока муж прикрывает жену, свет молчит – а думать он может все, что ему угодно, но ты, право, удивляешь меня. Ты поехала со мной в Вену, когда была девушкой, нисколько не заботясь о том, что скажут люди.

– Я была одинока и не обязана была считаться ни с кем. Теперь я ношу твое имя и у меня есть сыновья.

– Похождения жены не затрагивают чести мужа, что касается твоих сыновей, ты должна воспитать и так, чтобы они были выше предрассудков света. До сих пор ты с редким пониманием следила за всеми особенностями моего ума, и я, право, не понимаю, почему ты ставишь такие препятствия в этом отношении.

– Может быть, это происходит от того, что во мне нет такого безусловного доверия к тебе, как у тебя ко мне.

– Чего же ты опасаешься?

– Первая же моя измена будет по закону считаться преступлением против тебя… ты можешь потребовать развода… отнять у меня детей…

– Хотя у тебя нет никакого повода думать, что способен на такую гнусность, я все-таки рад, что ты думала об этом. Я дам тебе некоторое обеспечение и том отношении. Самое лучшее и простое – это, чтобы я дал тебе письменное удостоверение, в котором я заявлю, что я знал и согласен со всеми твоими поступками и, следовательно, не имею права ни претендовать на тебя, ни начать процесса против тебя. Кроме того, я дам тебе несколько пустых бланков, моей подписью, которые ты, если захочешь, можешь ним сама заполнить, или предоставить сделать это кому угодно. Таким образом я всецело буду в твоей и мстительности у тебя не будет права не доверять мне.

Мы разговаривали совсем тихо, чтобы не разбудить спящего ребенка, улыбавшегося в своем сладком сне.

Леопольд пошел в свою комнату и вскоре принес свое «заявление» и белые листы бумаги, подписанные им. У него был такой довольный вид, точно осуществление его желаний было теперь неизбежно.

Была уже полночь, я посоветовала ему лечь спать, что он и исполнил.

Я была рада остаться одной. Я чувствовала себя опустошенной, без мыслей, и в полном отчаянии.

Я подошла к окну и стала смотреть на улицу. Городок спал спокойно, точно сказочный, под своим снежным покровом. Стоя так, я ждала, когда кончится ночь, но время как будто замерло, и мне казалось, что для меня никогда больше не наступит день.

На столе лежали его «заявление» и белые листы бумаги с его подписью внизу – теперь, в то время, когда я пишу эти строки, почти двадцать семь лет спустя, они снова передо мной, старые и пожелтевшие, с вылинявшей подписью – и только.

Я отвернулась от всего этого мрака к источнику, придававшему мне силы в самые тяжелые часы, к моему ребенку. Я прикоснулась губами к его теплой и нежной ручке, лежавшей на одеяле, прикоснулась осторожно, чтобы не спугнуть сновидения, навеянного на него добрыми духами.

* * *

Ночь прошла без припадков кашля, опасность миновала, и через несколько дней ребенок выздоровел окончательно. С этого дня заметно было также и некоторое улучшение в состоянии моего мужа. Сначала страх за больного, затем радость сознания, что его кумир спасен, встряхнули его, и он несколько забыл о себе.

Чудные солнечные дни, предвестники весны, позволяли обоим выздоравливающим выходить около полудня и на солнышко. Эта ежедневная прогулка на свежем воздухе сделала чудеса: у моего мужа заметно проходила болезнь горла, а в его беспокойную, измученную душу снова вернулись уверенность и надежда. Раннее наступление весны разогнало, точно тени, все ужасы зимы.

Доктор Шмидт неоднократно говорил, что климат Брюка слишком резок для моего мужа и что ему лучше не оставаться в нем. Хотя я не была с ним согласна и мне было грустно покидать этот прелестный городок, я ничего не осмелилась сказать, и вскоре было решено, что мы переедем в Грац, как только получим необходимые для этого деньги.

* * *

Необходимые деньги! Но что будет дальше, когда мы все истратим на переезд? С тайным ужасом думала я о нашем денежном положении в ближайшем будущем. За всю зиму Леопольд не написал ничего, следовательно, ничего и не заработал. До сих пор мы жили на гонорары за прошлые работы. Летом нам предстояло переживать гибельные последствия непродолжительной зимы. Я не хотела приводить в уныние лужа и потому молчала о своем беспокойстве. Так прошел май.

Ввиду долгих и невеселых лет, которые мне предстояло прожить в городе, мне хотелось полностью насладиться последними днями пребывания в Брюке. Леопольд соглашался оставаться утром один в то время, как он работал; я же, забрав детей, отправилась с ними в какое-нибудь защищенное местечко, Польшей частью – на опушку леса, где мы проводили очаровательные часы. Дети, такие красивые и светлые – Лина тоже сделалась прелестным ребенком, – озорничали в веселости с птичками и пытались поймать их, летающих так высоко в голубом небе. Из леса доносился крик кукушки, но я никогда не считала ее призывов: мне не хотелось слышать судьбу, потому что здесь я забывала все мое горе и заботы, все страдания и была счастлива, счастлива вполне.

После обеда – снова то же самое, только на этот раз и Леопольд с нами, а также наша служанка, и мы ином дальше, в горы, так как ему хочется побольше движения. А когда детские ножки устают, мы поочередно несем малюток или садимся отдыхать, пока они снова не побегут.

Мой муж чувствует себя тоже счастливым. Иногда я смотрю, как он играет с детьми, сам тоже точно ребенок, как ловит с ними бабочек, а потом, запыхавшись, но радостный, прибегает ко мне, обнимает и целует меня в щеку, говоря: «О, моя добрая, моя дорогая жена», – тогда я задаю себе вопрос, почему не простое, но настоящее счастье не удовлетворяет.

Я, конечно, огорчаюсь, но упрекать его было бы так же несправедливо, как упрекать калеку за его болезни. Все то отвратительное, безобразно и безумное, что я пережила за эту зиму, возбудило во мне глубочайшую жалость к этому несчастному человеку, и из этой жалости возникла любовь, пустившая теперь глубокие корни в моем сердце. Да могло ли быть иначе, когда я иногда видела, какие ужасные нравственные мучения, возбуждающие жалость, он претерпевал; при виде их ни одно человеческое существо не могло бы оставаться бесчувственным.