Скрещение судеб - Мария Белкина Страница 27

И он будет болен Россией до конца своих дней…

Только сначала он болеет за Россию на стороне белых, спасая ее от большевиков, от красных, а потом… потом болеет за большевистскую Россию, за Советскую Россию… И делает он это с полной отдачей всех своих сил, с полной искренностью и убежденностью как в том, так и в другом случае. И как в том, так и в другом случае катастрофа не минует его…

Кто-то написал, что для Марины Ивановны Сергей Яковлевич так и остался тем, из «Лебединого стана». Это не так. Ум у нее был зрячий, да, она творила людей, но ум быстро ее остужал. «Перекопца» она похоронила давно, еще в двадцатых годах. А с Сергеем Яковлевичем прожила почти всю свою сознательную жизнь. И все в этой жизни было: и расхождения, и обиды, и ссоры, и измены – все как у всех. Но она знала Сергея Яковлевича и понимала, как он заплутал.

…Но Марина Ивановна еще оставалась в Париже. В начале зимы 1937 года она подала документы в советское посольство. (То, что теперь у нас называется «на воссоединение с семьей»!) Сказали: ждите. Ждала. Долго пришлось ждать… Решала Лубянка. Считалось, Эфрон воюет в Испании. В Москве – Андреев. Правда, в Париже все были уверены, что Эфрон в Москве. Пускать Цветаеву в Москву значило признать, что он действительно в Москве. При Ежове так и не решили, что делать с Эфроном-Андреевым, как быть с Цветаевой. Решил Берия…

А она все ждала. Готовилась к отъезду. В мае 1938-го писала: «Я – все то же, с той разницей, что часть вещей продала (конечно, за гроши, но я ведь не коммерсант) – с чувством великого облегчения: выбыли моя громадная кровать, зеркальный шкаф и огромный дубовый стол… Я голею».

«Галопом переписываю стихи и поэмы за 16 лет, разбросанные по журналам и тетрадям, в отдельную книжку – и просто от стола не встаю…» Если в 1936-м, еще только предполагая возможность отъезда, она писала: «Страх за рукописи… Половину нельзя взять!» И книги «последние друзья» – тоже половину нельзя взять! Теперь уже приходилось решать все конкретно и «галопом»: вдруг завтра скажут – ехать…

Отъезд, вернее намерение уехать, скрывала. Может быть, в полпредстве предупредили, может, самой не хотелось лишних толков, и так хватало!.. Только очень близкие знали. «Про мой возможный отъезд – ради Бога… – ни-ко-му». Это писала она Ариадне Берг.

С квартиры в Vanves пришлось съехать. В газетах все еще появлялись статьи и все еще поминалось имя Эфрона… Бежала от косых взглядов соседей, от нелестных реплик, которые бросали ей вслед. Мура давно взяла из школы, занимался дома. Переехала в какой-то отельчик. Терпеть не могла отелей!

В августе писала: «Бессмысленно ждать “у моря погоды” – не у моря, а у станции метро, Mairie d’Issy. А комната у моря – дешевле, чем в Исси». Уезжает на море. Приезжает. Поселяется в Innova-Hotel. Ответа все нет. Живет на чемоданах, тюках. Спасает работа. Все переписывает, перебеляет, все должно быть в идеальном порядке – и то, что оставляет, и то, что берет с собой. И вроде бы пути назад уже нет. Все мосты сожжены, и все же вдруг отчаянный вопль: «Боже, Боже, Боже! Что я делаю?!»

Всегда равнодушная к газетам, теперь каждый день с трепетом открывает газету: немцы угрожают Чехии, немцы перешли границу Чехии, немцы в Праге…

«Я год не писала стихов: ни строки: совершенно спокойно, то есть: строки приходили – и уходили: находили – и уходили: я не записывала и стихов не было… И вот – чешские события, и я месяц и даже полтора – уклоняюсь: затыкаю те уши, не хочу: опять писать и мучиться (ибо это – мучение!), хочу с утра стирать и штопать: не быть! как не была – весь год – и – так как никто их не написал и не напишет – пришлось писать мне. Чехия этого захотела, а не я: она меня выбрала: не я – ее…»

И в том же письме Ариадне Берг, в ноябре: «Ариадна, с начинающимися дождями и все отступающим и отступающим отъездом – точно все корабли ушли! все поезда ушли! – Я с утра до вечера одно хочу: спать, не быть…»

И каждый месяц, «в час назначенный», она появлялась в конспиративной квартире и получала деньги из Москвы. Эйснер рассказывал, ему рассказывал очевидец: приходила молча, молча брала конверт с деньгами, забирала письма Сергея Яковлевича и молча уходила…

…Где унижаться – мне едино…

Жить было не на что, ее не печатали. В декабре 1938 года Ежова сменил Берия.

В мае Марине Ивановне сообщили, что в середине июня ее отправят из Гавра в Ленинград.

Последние сборы. Упаковка чемоданов. «Нынче не ела 24 часа и все дни сплю по 4 ч. – да и то не сон, недавно заснула поперек кровати, и проснулась от того, что на голову свалилась целая вешалка с платьями…

Икону отнесла к Лебедевым…

Адрес выучила наизусть и подам голос, как только смогу…»

«…Прочтите в моем Перекопе (хорошо бы его отпечатать на хорошей бумаге, та – прах! только никому не давать с рук и лучше не показывать) главку – Канун, как те, уходя, в последний раз оглядывают землянку…

«Осколки жития

Солдатского»…

Так и я. – »

Последние просьбы:

«Если Вы мне что-нибудь хотите в дорогу – умоляю кофе: везти можно много, а у меня – только начатый пакет, и денег нет совсем. И если бы можно – одну денную рубашку № 44… на мне лохмотья…»

День отъезда, час отъезда всё неизвестен. Не говорят. «Ждите». Ждут у телефона, боятся отлучиться. Каждую минуту могут сообщить. Наконец: «Нынче едем – пишу рано утром – Мур еще спит…» Прощальные письма. Писала и ночью. С теми, кто в Париже, попрощалась заранее. Даже с Родзевичем столкнулась случайно на улице…

Никто не провожал. Не разрешили. «Но мои близкие друзья знают и внутренно провожают…» – “Ni fleurs ni couronnes ^[17]”, – сострил Мур.

Итак, было 12 июня 1939 года. Был вокзал. И в письме Тесковой, которое Марина Ивановна пишет на ладони у вагона: «Кричат – En voiture, Madame ^[18] – точно мне, снимая со всех прежних мест моей жизни. Нечего кричать – сама знаю…»