Генерал Ермолов - Татьяна Беспалова Страница 27

К сыновьям Абдаллаха смерть оказалась более милосердна. Наверное, отец сумел позаботиться о них в последний час своей жизни. Не могло случиться такого, чтобы и их, как Абдаллаха, убили обезумевшие от чумы жители Хан-Кале. Заботливые руки одели на их обезображенные болезнью тела чистые рубахи, уложили рядом на ковре. Лица обоих мальчиков несли печать невыразимого ужаса. Оба были обезглавлены — любящий отец по-своему сумел позаботиться и о них.

— Уж не чертей ли из преисподней с самим Вельзевулом во главе узрели они перед смертью, — пробормотал Фёдор, осеняя себя крестным знамением.

Мучительны!? спазм снова сжал горло, когда он, с усилием разгибая мёртвые пальцы, вынимал Митрофанию из руки Абдаллаха.

— Родная моя, родная... — исступлённо шептал Фёдор. Соколик шарахнулся в сторону, не дозволяя сесть с зачумлённой шашкой с седло. Пришлось пешком обежать несколько домов. Наконец в доме кабатчика обнаружилась кадка с водой и небольшой кувшин, наполовину заполненный виноградной водкой. Он окунул дедовское оружие в кадку, не позволив себе сделать ни единого глотка перед этим. Вода окрасилась бурым. Судорожно рыдая, он очищал оружие от следов чумной крови. Потом, осенив себя крестным знамением, сделал несколько глотков из кувшина. Остальное вылил на отмытое лезвие Митрофании. Оторвав один из рукавов черкески, Фёдор запеленал в него Митрофанию, как пеленает родитель больное горячо любимое дитя. Только после этого Соколик позволил ему сесть в седло.

— Бежим отсюда, — прошептал Фёдор, наклоняясь к голове коня. — Бежим, братишка!

* * *

Поначалу он пытался найти след: сломанную веточку, кусок конского помёта, клок шерсти, рыжей или бурой, и не находил ничего. Много дней он блуждал по заколдованному лесу, ведя Соколика в поводу, словно сам дьявол водил его. Сколько вёрст преодолели всадник и его конь, продираясь сквозь заросли терновника и ежевики, перебираясь через каменные осыпи, преодолевая бурные потоки, Фёдор не сумел бы сосчитать. Они двигались, лишь изредка забываясь тревожным сном, пробуждаясь в серых рассветных сумерках и останавливаясь на отдых глубокой ночью. Фёдору удавалось удерживать ослабевшим сознанием цель: берег Терека. Разведчик знал, что ему надо попасть туда во что бы то ни стало и как можно скорее.

Оба, и конь, и его всадник, голодали до тех пор, пока Соколик не укусил Фёдора. Это случилось таким же туманным утром, как то, страшное, перед спуском в Хан-Кале. Фёдор накинул на спину друга сначала чепрак, затем седло. Хотел подтянуть подпругу, но Соколик не дал. Цапнул за плечо той руки, которая не была прикрыта оторванным рукавом черкески. Фёдор взвыл от боли, выпустил подпругу из рук. Белые искры запрыгали у него в глазах. Соколик прянул в сторону, да так, что, толкнув всадника крутым боком, уронил его на землю. Боль ударила по зубам пудовым кулаком, во рту стало солоно, дневной свет померк в глазах. Из мрака, что чернее долгой зимней ночи, пришли люди. Сначала мать в белой, расшитой по вырезу васильками сорочке. Золотой крестик на загорелой, полной шее, агатовые серьги в ушах.

— Ты голоден, сынок? Хлеб остыл. Отец отрезал для тебя горбушку. Садись к столу, поешь. Скоро в дозор, десятник уж скликал, поторопись...

Потом, тяжело опираясь на ивовый посох, пришёл отец. Иссиня-голубые глаза на загорелом дочерна лице, белые лучики морщинок разбегаются от уголков глаз.

— Я смотрю, ты сберёг Митрофанию, парень. Жизни не пожалел для дедовой памяти... Молодец... Вставай, не время ещё, поднимайся. Пасть в бою — большая честь, чем безвестно сгинуть в чужих краях, вставай...

Наконец и она пришла, расплела рыжую косу, улыбается.

— Зачем играешь со мной? — едва смог вымолвить Фёдор. — Зачем смеёшься? Останься... Я болен, умираю...

Она лишь покачала головой. Червонное золото яркими бликами заиграло на тонких чертах её лица.

— Вставай, — ласково попросила она. — Поднимись...

* * *

Нестерпимая боль пронзила грудь. Фёдор тяжело охнул и очнулся. В глаза ударил яркий солнечный свет, отражённый доспехами и изящной чеканкой щита. Он слышал голоса чужой речи, но смысл слов ускользал, терялся. Помутивший рассудок не мог распознать смысла фраз. Внезапно лицо обдало холодом, на миг стало трудно дышать. Фёдор почувствовал сладкую влагу на губах.

— Жив, — сказал кто-то рядом с ним. — Он жив, Гасан. Вон и конь его. Ты помнишь этого коня? Хороший конь, злой и голодный, как волк.

— Он ранен?

— Нет. Не ранен и не болен. Чума пощадила его.

— Тогда зачем лежит здесь без памяти?

— Кто знает, Гасан-ага? Спросим его. Эй, казак! Можешь говорить?

Сильные руки подняли его. Вынесли из-под жгучего полуденного света, опустили бережно на мягкую подстилку из хвои.

— Это Фёдор, штабной казак Ярмула. Шайтан привёл его в эти проклятые Всевышним места. Эй, Фёдор! Хлеб — вода?

Кто-то поднёс к его губам холодный край кружки. Сладкая влага, наполнив рот, пролилась через ссохшуюся гортань, наполняя грудь новой силой жизни. Фёдор, словно в первый раз, глубоко вздохнул.

— Размочи лепёшку водой. Да много есть ему не давай — помрёт. Вот так. Смотри-ка, ест. Значит, жив ещё, казак. Всё, хватит, хватит...

Воины говорили на чужом языке, но теперь Фёдор мог разобрать каждое слово. Он видел их суровые, озарённые хищными улыбками лица, слышал скрип кольчужных колец. Неподалёку, рядом с шалашом, сложенным из коротких пик, сверкали на ярком солнце сваленные грудой блестящие щиты.

— Гасан-ага? Это ты?

— Я, Фёдор, — открытая улыбка сверкала на его смуглом лице. Гасан-ага спешился. Он сидел под сенью пихты, рядом с Фёдором, без шлема и латных рукавиц. Тёмные локоны меньшого брата владетеля Кураха пышными волнами разметались по сверкающему металлу чеканных наплечников.

— Мы в дозоре. Ищем передовые отряды Мустафы. Уж в обратный путь пустились, в Грозную. Кругом чума, Мустафе не пройти, напрасно Ярмул волнуется, — он умолк, пристально рассматривая Фёдора. — Князь Рустэм с нами. А где же твой спутник, этот... Мажит?

— Потерялся...

— Сбежал, пёс поганый. Мы коня твоего накормили. Голодный он был, как волк, голодный. Оседлать только не смогли, не даётся он никому. Ты как, сможешь сесть в седло?

— Бог даст и сяду...

— Мы торопимся, быстро поскачем. Пленных захватили, аманатов. Назад торопимся. Грозной защита нужна. Ты с нами?

Фёдор попробовал подняться. Сесть удалось лишь с третьей попытки. В голове мутилось, в глазах стоял туман как в тот день в проклятом богом Хан-Кале. Звонкий голос Гасана звучал из дальнего далёка. Из тумана прямо на Фёдора вышли стройные ноги коня в белых чулочках.

— Да он сам не свой, Гасан. Куда ему в седло? Что станем делать? Не бросать же его одного в этом лесу....

Фёдор поднял дурную голову, посмотрел на всадника. На знакомом ему буланом, крупном жеребце, в бурке и лохматой белой папахе сидел Валериан Григорьевич Мадатов. Лицо бледно, левая рука на перевязи, но ус лихо закручен штопором, чёрные глаза горят неукротимым задором.