Угрюм-река - Вячеслав Шишков Страница 26

Продрогшие путники пробудились рано. На песчаных отмелях крутил песок, словно зимней порой вьюга, и вся река – в свирепых беляках.

– Встречный!.. Вот это дрянь, – сказал Прохор.

– Проплывем плесо, может, повернет река.

Небо было безоблачно, Угрюм-река мощна.

Шитик взял на самую середину. Ветер бил прямо в нос. Течение под ветром как будто остановилось, путники еле подавались вниз.

После сильной часовой работы Прохор взглянул назад: сизый дым от костра совсем близко. Черкес сошел с кормы и тоже сел в греби. Шитик пошел ходчее. Но вот миновали шиверу с торчавшими камнями, и дальше началось тихое плесо. Шитик почти остановился. Ветер, бушуя, рвал с налету. Мачта дрожала, хлестал и трепался на ней красно-белый флаг. Было нестерпимо холодно, ветер с шумом врывался в рукава и хозяйничал под одеждой, охлаждая тело.

По прибрежным кустам путники заметили, что шитик гонит встреч течения.

– Взад идем. Налегай, Прошка! – Но не хватало сил, шитик настойчиво влекло обратно.

– Попробуем бечевой.

В лямку впрягся Ибрагим и, падая на ветер, побуровил шитик.

Прохор пытался разжечь сделанный в носу очаг, чтобы согреть онемевшие руки, но тщетно: ветер задувал огонь.

С приплеска несло песок, больно стегало в лицо, ослепляя воспаленные глаза. Защурившись и низко опустив голову, Ибрагим напряг всю силу, дышал, как конь, но шитик подавался туго.

– Ну-ка ты, Прошка!.. Устал. – Он бросил лямку и, шатаясь от изнеможения, пошел к шитику. Его одежду полосовал ветер, и концы белого башлыка, как две седые косы, стлались по воздуху горизонтально.

До самого вечера без толку бились на одном и том же месте. На другой день то же: солнце, ураганный ветер, беляки. И тайга шумела угрожающе.

В путь не выходили: напрасный труд.

На третий день то же.

Вместе с остатками сухарей, крупы и пороха уверенность в успехе пропадала, наяву стал сниться нехороший сон...

В пятом дне пробовали вывести шитик на середину. Трещали крепкие весла, скорготали, как нежить, холодные уключины. За шесты взялись, со всех сил упирались в дно, шесты гнулись в дугу, но вода была густа, как тесто, и упруга. У черкеса с треском обломился шест, и он плашмя упал в ледяную воду. Этим кончилась попытка. Снова костер на берегу, злоба в сердце и пробудившееся тайное отчаяние.

Подбадривали друг друга:

– Ничего... Вот кончится ветер, полетим стрелой.

– Нычего. Нэ робей!..

Но глаза откровенней языка. Прохор спрашивал черкеса глазами и получал немой ответ: «Плохо, Прошка!»

Мучительная неделя кончилась. И, как садиться солнцу, – ветер стих.

И, радость за радостью, – сон на веселое пошел; вдруг увидали оба: стоит у воды, возле залома, в меховой парке тунгус.

– Бойе, милый, здравствуй! – чуть не плача от радости, вскричал Прохор.

– Здраста, твоя-моя...

Тунгус пожилой, безусый, сзади болталась черная косичка, глаза удивленно-испуганно щурились на подошедших.

– Ты реку хорошо знаешь?

– Знай... Наскрозь знай... Да-алеко!.. Конец знай...

– Когда мы выплывем? – спросил Прохор и, затаив дыханье, ждал.

– Не выплывешь. Вот маленько, и все заморозится... Кирепко.

– Как же нам быть? – робкий задал Прохор вопрос.

– Вылазь... Перезимуешь. Пойдем тайгам... Эге...

– Мы плыть хотим! – крикнул Прохор.

– Сдохнешь, – спокойно сказал тунгус и стал усиленно раскуривать трубку.

– Ведь недалеко?

– Да-а-леко. Мороз ужо, синильга. Пурга... Эге... Самый смерть.

– Проводи нас до Крайска. Сколько хочешь дам.

– Нет... Моя не хочет... Мало-мало дожидай весна, тогда можно... Вода большой живет, бистерь... Пять дней допрет. Крайск на другой реке стоит.

– Бойе, голубчик, ну, милый, – нежно заговорил Прохор, взял тунгуса за рукав, ласково, по-детски смотрит в его узкие, прищуренные глаза. – Бойе, мать у меня там на родине... Отец... Мать умрет, подумает, что пропал я. Ради Бога, бойе, проводи нас.

– Нет, моя не хочет.

– Зарр-эжу!! – вдруг гаркнул черкес и, схватив тунгуса за шиворот, взмахнул кинжалом.

Тунгус сразу на землю и, обороняясь, заслонился вскинутой рукой.

– Иди!

– Куда тащишь?

– Иди!

За ужином ничего не говорили, на душе у двоих был праздник, у третьего зачинался страшный сон. Тунгус не притронулся к пище.

– Нэ скучай, Прошка, – тихо ворчал Ибрагим, подталкивая юношу в бок. – Доведет... Реку знает. Приказать будэм.

Тунгус свирепо на них посматривал, озирался на утонувшую во мраке тайгу, посвистывал призывным посвистом и что-то зло бубнил. Прохор пробовал заговорить с ним, но тот тряс головой: «Моя не понимает», – и упорно молчал. Черкес уложил тунгуса спать, он крепко скрутил назад его руки веревками и привязал к стоявшему у самого костра дереву:

– Попробуй убеги теперича. – И вновь погрозил кинжалом: – Эва!.. Цх!..

Темно-бронзовое лицо тунгуса плаксиво морщилось, он пофыркивал носом и говорил сердито, отрывисто:

– Пошто злой?.. Кудо злой... Пошто мучишь! Эге...

– Эва! – грозил черкес кинжалом.

– Доплывем, бойе, до Крайска, всего тебе дам: чаю, сахару, пороху...

– Дурак!! – крикнул тунгус и весь ощетинился, как рысь. – Дурак!! Как моя назад попадиль будет?! Баба здесь, олени здесь, все здесь... Пожальста, отпускай, пошто крепко путал? Тьфу!

Он рвался, грыз зубами веревки и в бессильной злобе горько завыл на всю тайгу.

– А это видышь? – сказал Ибрагим плутоватым голосом и, прищелкивая языком, стал наливать спирт в синий пузатенький стаканчик.

Тунгус вдруг смолк, глаза заблестели, и – словно сбросил маску – заплаканное лицо его во всю ширь заулыбалось:

– Эге! Винка! Винка! Дай скорей! Дай твоя-моя... Само слядко. – Он весь, как горький пьяница, дрожал, пуская слюни.

– А поведешь нас?

– Поведешь! Как не поведешь. Твоя-моя... Само слядко. Давай еще скорей!..

Как не поведет, конечно, поведет... Вот только утром он сходит в свое стойбище, захватит с собой припас, захватит ружье, велит бабе одной кочевать, велит ей белку, сохатого бить. Поди, он тоже человек, он понимает... Как это можно людей бросить наобум: тайга, борони Бог! Неминучая смерть придет; никуда отсюда не выйдешь, смерть. А в Крайске ему все знакомо: купцы знакомы, чиновник знаком, еще самый главный начальник знаком, Степка Иваныч... у него пуговицы ясны, усищи во какие, сбоку ножик во, до самой земли!.. Очень хорошо знаком ему Степка Иваныч, главный, имал, хватал, пьяного за ноги в тюрьму волок, по мордам бил – полицейской...