Пророчество Корана - Хесус Маэсо де ла Торре Страница 26

— Вижу в твоих глазах любовь бескрайнюю и томительную. — Тут у иноверки сразу заныло в груди. — Позволь дать тебе совет и мое средство, и получишь удовольствие, и будешь жить в просветлении.

— Оставь нас в покое со своими чарами, дьявольская колдунья! Вот, на тебе мараведи, иди другим голову морочь! — заявил рассерженный врач, выплескивая на пол вино из бокалов.

— Ладно, ладно, уйду, только подайте мне мою шаль, добрый юноша, — попросила она.

Яго мрачно пошел к бочке, на которой висела тряпка, и этот момент улучила хитрая старуха, чтобы обратиться к назарийке, которая растерянно слушала ее льстивые словечки, источаемые вместе с сильным запахом чеснока и кислого вина.

— Слушай, красавица, вон тот благородный молодой человек намерен встретиться с тобой наедине, он послал меня сказать, что будет ждать в задней комнате, — произнесла она, кивнув на стол аристократов. — Не пожалеешь, девушка. Согласись, мы обе будем в выигрыше.

Гранадка почувствовала приступ такой брезгливости, что после нескольких мгновений растерянности выхватила булавку, ткнула ее в руку старухи и прошептала, покраснев от гнева:

— Уйди с глаз, дьявольское отродье!

У женщины от неожиданности пошли пятна по шее. Зализывая кровь, выступившую между пальцев, она запричитала свистящим шепотом:

— Тебе лучше было ответить на его желание. Ты об этом еще пожалеешь, собака неверная!

Плюнув прямо на стол, она исчезла в толпе до того, как вернулся лекарь с ее давно не стиранной шалью. Он увидел смятение на лице заложницы, ее возмущенный взгляд и догадался, что случилось за минуту его отсутствия. По зарумянившейся щеке девушки сползала горькая слезинка. Сводница испарилась, в то время как неизвестный кабальеро, раскрыв свой кошель, смотрел на них со злобной улыбкой. Яго положил руку на эфес шпаги, намереваясь потребовать у этого молокососа ответа, но его сдержала назарийка. Между тем эпизод не ускользнул от внимания Ортегильи, склонного подмечать любые мелочи, какими бы незначительными они ни выглядели. Он все понял и, подойдя к Яго, посоветовал не обращать на это внимания. А про себя судья блудниц раздраженно подумал: «Тот, кто сегодня деспот, завтра тиран. Ах ты бастард, дьявольское отродье!»

До Субаиды, смущение которой перешло в тревогу, дошло, что она не в состоянии разрядить обстановку. С силой, удивительной для ее тонкого тела, она потянула лекаря за руку, умоляя:

— Уйдем отсюда, Яго. Меня душит этот воздух.

Ортега встретился глазами со своим другом и недвусмысленным жестом посоветовал ему принять предложение. Но Яго и не нуждался в уговорах. Взяв доспехи и накидку, он последовал за девушкой. Не успев осмыслить все случившееся, он уже оказался в компании Субаиды, Хакима и баскской охраны посреди переулка, по бокам которого журчали струи мочившихся нетрезвых посетителей таверны; они двинулись мимо нищих и влюбленных парочек, притулившихся на углах. Пользуясь теменью серого вечера, назойливые искатели легкомысленной любви осаждали столь же легкомысленных девушек, кругом шла безудержная оргия, у колонн и подъездов виднелись обнимающиеся тела, слышались сладострастные стоны. Вдали, посреди всей этой суматохи и вакханалии, еще слышался клич кортежа архиепископа, стучавший в виски будто боевой барабан:

— Епископчик, епископчик!

В голове молодого человека теснились разные мысли, не находя желанного выхода. Ситуация усугублялась тягостным молчанием назарийки, которая и не пыталась унять своего раздражения. С того момента в таверне он ничего более не желал, как только сорвать маску с наглого аристократа, явно имевшего на девушку какие-то виды. Кем должен был быть этот тип, чтобы так нагло себя вести? Он оглянулся назад, чтобы посмотреть, не следует ли кто за ними, но увидел лишь масляную лампу, которая, помигивая, освещала красочную вывеску «Ла Корона».

Неизвестность была мучительна; он боялся за Субаиду — само олицетворение доброты и деликатности. Она не заслуживала такого отношения беспутного выродка, каким бы знатным он ни был. Молодым человеком овладело неудержимое желание укрыть ее в своих спасительных объятиях, но разум и голос крови запрещали ему делать это.

Яго призвал на помощь свой такт и добрые чувства к ней, утешив себя мыслью, что мог бы любить ее только в своих мыслях, никогда, увы, не познав сладость ее чувственных губ. Но иноверка по-прежнему будила в нем безумные мечты и разжигала огонь неудержимой страсти. Она была воплощением хрупкости, и он боялся оскорбить ее малейшим намеком на плотское желание, будучи уверен, что в этом случае может лишиться ее навсегда.

Он шел, слегка отстав от нее, вдыхая запахи ночной свежести, которую нес сюда влажный воздух с песчаных речных отмелей.