Жизнь и смерть на Восточном фронте. Взгляд со стороны противника - Армин Шейдербауер Страница 25

Спокойный, совсем негероический человек сделал то, что должны были сделать мы, боевые офицеры. Все же мне удалось получить пулемет и двух пулеметчиков. Я обрушился на них: «Мы трое стоим здесь, хотя должны умереть на месте. Понятно?». «Так точно, господин лейтенант», — последовал ответ. Мы залегли за бугром. Несколько лопат земли, позиция была оборудована, и у нас получилось небольшое укрытие. Оба пулеметчика, совершенно спокойно, отработанными приемами привели пулемет в боевое положение. Прежде чем продолжить преследование, русские приостановились. Пробежали последние отставшие от нашего батальона, и первый номер расчета дал несколько очередей. Иваны бросились на землю и исчезли за складками местности. Через пятнадцать минут порядок в батальоне был восстановлен. Капитан Байер определил линию обороны. Когда наконец позади нас застучал первый пулемет, мы трое, прыжками и перебежками, смогли отойти к своим.

Один MG 42 и 15 человек, это все, что осталось от моей роты. Мы пересекли шоссе на Смоленск и располагавшиеся к западу от него противотанковые рвы. В следующей деревне мне вместе с ротой пришлось оставаться в качестве прикрытия до 14.00. По обеим сторонам деревни и дороги, по которой мы отступали, виднелось большое поле. Были ли еще какие-нибудь арьергарды и где они находились, было неизвестно. Перед двумя домами на краю деревни, справа и слева от деревенской улицы, я приказал начать рыть окопы. Товарищи не горели желанием копать и сказали, что два часа можно и переждать. Я уступил.

В течение часа все было спокойно, и противник не показывался. Один человек наблюдал за обстановкой, а я с несколькими солдатами сидел на скамейке перед домом. Сияло солнце, синее осеннее небо было безоблачным. Я вытянул перед собой ноги, засунул руки в карманы брюк и задремал. Не прошло и нескольких минут, как меня разбудили выстрелы. Подбежал дозорный и доложил, что из впадины с противотанковыми рвами появились кавалеристы. Когда он открыл огонь, они исчезли. Напряженное наблюдение и ожидание продолжалось около 15 минут, после чего кавалеристы появились снова. Они были одеты в русскую коричневую форму, но фуражки были квадратными. Сначала их было человек 10, потом 20, затем все больше и больше. Построившись в линию, все они галопом рванулись к нашей деревне.

Наверное, это был эскадрон численностью около сотни всадников, и они подходили все ближе и ближе. Анахроническая картина захватила и загипнотизировала меня. Но уже через несколько секунд я пришел в себя и приступил к отдаче приказов. Они уже приблизились к нам на 300 метров, когда справа от нас, по-видимому, из соседней деревни, открыли огонь скорострельные зенитные орудия неизвестной части. В то время как поначалу на дыбы вставали только отдельные лошади и на землю упало всего лишь несколько кавалеристов, к этому добавился стрелковый огонь с нашей стороны. Остатки этой сотни в замешательстве продолжали идти на нас. Мы стояли во весь рост и стреляли в эту массу людей и лошадей.

Атака провалилась, и лошади без всадников носились по полю. Нескольким кавалеристам удалось развернуться и добраться до впадины. Потерявшие лошадей раненые казаки тащились назад. На земле лежали, барахтались и громко ржали покалеченные лошади. Так как нам надо было беречь патроны, мы прекратили огонь и не стреляли вдогон кавалеристам. Основная заслуга в успешном отражении атаки принадлежала, конечно, нашей зенитной части. Она же спасла нас от неведомой судьбы. Но этот эпизод напомнил мне о тех казаках, которые своими внезапными налетами изматывали «Великую Армию» Наполеона во время ее отступления из Москвы. (Налицо явное заблуждение автора мемуаров, который, судя по всему, называет «казаками» кавалеристов 1-й польской дивизии им. Тадеуша Костюшко. — Прим. ред.)

Вскоре после того, как было приказано, мы ушли из этой деревни, нам встретилось стадо коров. По ничего не подозревавшим, мирно пасущимся животным наш пулеметчик дал несколько очередей. Выполнялся приказ, согласно которому в руки противника не должно было попасть ничего, что могло бы ему пригодиться в будущем. Все, что могло использоваться для размещения войск, должно было сжигаться. Продовольствие, транспортные средства, оружие и снаряжение должны были уничтожаться в рамках проведения тактики «выжженной земли». Это было следствием примера, который был подан врагом в 1941 году.

Я снова был со своей частью. После двух недель, в течение которых я не снимал сапог, мои ноги так распухли, что я уже не мог разуться. Я распорядился, чтобы из ближнего тыла с полевой кухней мне привезли пару резиновых сапог и портянки. Когда мне доставили то, о нем я просил, можно было приступать к операции. Я боялся, что сапоги надо будет разрезать, но все прошло нормально. За меня взялись четыре человека, двое тянули по сапогу, а еще двое держали меня за руки и плечи. Словно пытаясь разорвать меня на четыре части, они тянули меня в противоположные стороны. Но это сработало, и мои распухшие ноги оказались на свободе.

Тем временем наступила осень. Приближался период так называемой распутицы. Если не было дождя, то дни были еще теплыми, но по ночам температура резко снижалась. Мы замерзали. Чтобы согреться, мы полагались на горящие деревни. Действовавшие в тылу подразделения следили за тем, чтобы покидаемые деревни сжигались дотла. Ночи стали светлыми. По пламени горящих деревень мы могли теперь определять направление марша, даже если бы у нас и не было карт и компасов. Примечательно, что выжженной казалась сама земля на дороге, по которой мы отступали. Но это выглядело далеко не так, будто мы сжигали за собой мосты.

Помню одну ночь в горящей деревне. Мы стояли перед огнем, сушили ноги и растирали руки, восстанавливая силы. Казалось, что мы перенеслись на столетия назад и что согревает нас и освещает эту сцену сторожевой костер армии принца Евгения Савойского. На короткое время мы забыли о том, что противник находится совсем недалеко от нас. Нам казалось, что мы пребываем в покое и безопасности. Все, что оставалось от целого батальона, включая офицеров и солдат, стояло вокруг горящих бревен. Мы смотрели на пылающую стихию, курили, пили шнапс или чай из походных фляжек, разговаривали или размышляли о предстоявшем пути. Трещали дерево и солома, и тревожно фыркали лошади из других подразделений. В горячем воздухе пожара чувствовался прелый запах старой древесины и гнилой соломы. В огне уцелела только каменная печь с высокой трубой.

Дождь был не затяжным, сутками напролет, а порывистым и продолжался по нескольку часов. Но этого оказалось достаточным, чтобы ручьи вышли из берегов. Там, где раньше вода доходила по щиколотку, теперь приходилось идти вброд по колено или по пояс. В сумерках я наблюдал за тем, как переправлялась артиллерийская батарея. Тропа вела к воде по крутому спуску, а потом так же круто поднималась вверх на другом берегу. Артиллеристам надо было выжать из своих лошадей все, на что они были способны. Раздалась команда «Галоп!», и под возгласы «Карашо, карашо!», как мы тогда говорили, упряжка из шести лошадей рванулась по каменистой тропе. Артиллеристы в седлах ударили по лошадям, а те, кто сидел на передках, уцепились друг задруга. В то время как по воде разлившегося ручья разлетался брызгами дождь, бесстрашные кони протащили упряжку с гаубицей через него и дальше вверх по склону на противоположный берег. Это была картина движения и силы, которую мог бы отобразить художник на полотне.