Забытая сказка - Маргарита Имшенецкая Страница 25

Много было в моей жизни таких вырванных страниц, незаконченных фантазий, оборванных отношений, встреч… Продолжение, предположение, написанное на следующей странице, было вырвано, и скажу Вам, что некоторые потому и остались яркими пятнами в моей памяти. А у Вас разве их не было?

Весна, 1908 год, Москва.

* * *

Вот еще одна из страниц вырванных и утерянных из книги моей жизни. Я приехала в Петербург по делу на пару дней.

Остановилась в гостинице, не объявляясь своим друзьям. В Петербурге, была уверена, не попадусь, не встречусь. Москва не Питер, там, куда ни ступишь, обязательно кого-нибудь встретишь. А о театре и говорить нечего, в особенности на премьере в Художественном, знакомых не один десяток наберется.

Петербуржцы Москву деревней обзывают. Петербуржец — щеголь столичный, накрахмаленный, повадка у него суховатая, господская. У нас в Москве самовар со стола не сходил, приходи, когда хочешь, даже, когда хозяев дома нет, чаю напьешься. Ну а в Питере по приглашению, а ежели невзначай зайдешь, то горничная (страх, как они были вымуштрованы) скажет «дома нет», либо «пожалуйте в гостиную», а уж если в обеденное время, сиди и жди, когда кончат, а иногда чашечку чая вынесут. Оно, конечно, грех так хаять, и в Питере с московским духом люди были. Бывало, приедешь, — не знают, куда посадить, чем угостить, как ублажить. По театрам, концертам, ресторанам затаскают, ну как есть, как у нас, в Москве.

Любила я в Питере моды посмотреть, купить последнюю новинку, уж очень они, дамы петербургские, черный цвет уважали. Шляпы, платья с большим вкусом были. Цены были аховые, заграничные, и вещи были отменные. Москва-купчиха любила все кондовое, да крепко сшитое. Бархат, шелк, меха не хуже питерских, но и бабушкин добротный салоп в большом почете был. Кружева тончайшие, ручной работы еще девок крепостных, с лучиной вышивавших, рисунком и исполнением поражали. А белье расшитое, иль скатерть самотканка! Руками тканая, не фабричная, художником была сенная девушка-крестьянка. Вы когда-нибудь видели ее узор, которому лет сто, а может больше? А вышивки на полотне тончайшем? А шаль прабабки? Ну да что и говорить, этого добра, предмета женских вздохов, тряпичниц ненасытных, были у нас полны московские купеческие сундуки, таких диковин старины… Питер был другой. Там царь жил, двор, аристократия, высокий чиновный класс, от Великого Петра там повелись моды запада и вкус.

Извините, увлеклась. Беда в том, люблю я Родину, люблю Москву и нашу седую старину. О чем рассказывать ни начну, всегда подкрадутся воспоминания, уведут и от рассказа отвлекут.

Последний день, день отъезда домой, начался с мелочей, не подтасовывая, не придумывая, я очутилась неожиданно в роли иностранки. Пуститься в приключение характера шалости, выкинуть какую-нибудь каверзу, шутку, без всякого злого умысла, было свойственно моей натуре. Нрава я была веселого, смелого, и все неприятности у меня всегда сводились к следующему: «Ну что ж, сегодня дождик, завтра дождик, еще один-два дня, а солнышко все-таки выглянет». Сами видите, со мною грусти и тоске совершенно было нечего делать, да еще прибавьте к этому абсолютную самостоятельность, независимость и кошелек, не то чтобы туго набитый, но на тряпки и булавки и сверх них с избытком хватало. Знакомлю Вас подробнее со своей с целью, чтобы Вы не подумали, что все нижеследующее произошло из-за каких-либо дурных побуждений. Уверяю Вас, только из озорства и, повторяю, нрава веселого.

Пора домой, взяла билет на городской железнодорожной станции, на сегодняшний пятичасовой экспресс. Отдала приказ в гостинице, чтобы был сдан багаж, а посыльный ждал бы меня с ручным саквояжем за полчаса до отхода поезда. Заглянула в книжный магазин, отобрала себе несколько иллюстрированных журналов, а для своей московской приятельницы последнюю новинку — английский роман. Не знаю, чем руководствовался приказчик, только русские журналы были завернуты отдельно, а английская книга тоже отдельно. Решила позавтракать у Палкина на Невском, нигде, как только у него, подавался аппетитный, кровавый бифштекс. Мой столик у окна был свободен, всегда прислуживавший мне лакей подавал мне меню на английском языке. Он считал меня англичанкой, а вышло это совершенно случайно.

Года два назад я заняла этот самый столик тотчас, как какой-то господин и дама освободили его. Они продолжали еще говорить по-английски и с этим самым официантом. На столе лежало меню на английском языке. Я по-английски же дала заказ. Так и повелось, здесь я была англичанкой, но я не придавала этому никакого значения, да, собственно говоря, мне было решительно все равно.

На этот раз я увлеклась английской книгой. Журналы всегда интересны в вагоне, дорогой; хорошо завернутые они лежали на краю стола. Завтракать я не торопилась, и не заметила, как зал наполнился до отказа.

— Только эти два места… Дама англичанка. Желаете, я спрошу, может быть, она ничего не будет иметь… — долетел до меня голос моего официанта.

— Попробуйте, — ответили два голоса. Официант в самой вежливой форме спросил моего позволения посадить за стол двух джентльменов.

— Of course, certainly, — сказала я громко, окинув взглядом тут же стоящих двух молодых людей, отвесивших мне изысканный поклон.

Это были офицер и господин в штатском, их присутствие не стесняло меня. В вагоне поезда, в театре, в кафе, в трамвае сидишь ведь рядом с совершенно неизвестными людьми. Штатский сел налево от меня, спиной к публике, офицер — напротив. Я продолжала читать, не обращая на них никакого внимания.

— Как ты думаешь, на каком языке мы будем с тобой объясняться, чтобы чувствовать себя свободно? — спросил один из них.

— Надо выяснить, — как показалось мне, ответил штатский.

Они занялись меню, и в этот момент я разглядела обоих. Офицер — светлый блондин, сероглазый, со слегка волнистыми волосами, нежной кожей, румянцем, маленькими ямочками на щеках при улыбке; с очаровательной кокетливой родинкой около красиво очерченного рта, но с крупными чертами лица, которые все же делали его мужчиной и очень, очень симпатичным. О штатском можно было бы сказать «а man of striking beauty», то есть красота его поражала, бросалась в глаза, обжигала. Вот какие в Питере водятся! Я даже зажмурилась. Описать его мне трудно. Черные как смоль кудри, черты лица можно было бы назвать классическими, правильно-строгими. Построение головы, шеи — антично. Огромные синие глаза, цвет кожи слегка смуглый, но помимо этого от него исходила какая-то внутренняя сила, подчиняющая и в то же время влекущая.

Мне принесли кровавый бифштекс. Итак, утверждение лакея, английская книга, кровавое мясо — ну чем не англичанка? Но поверьте, я не собиралась этим пользоваться, да мне ничего подобного и в голову не приходило, да и необходимости никакой не было. Иностранка, так иностранка. Я занялась бифштексом и не обращала на моих непрошеных соседей ни малейшего внимания. Очевидно, они поверили, но все же посматривали, как я реагирую на русскую речь. «А все-таки нехорошо, — подумала я, — словно подслушиваю, мало ли о чем они могут говорить и какое мне дело». Я решила, как можно скорее уйти. Они говорили тихо, сдержанно, перекидывались короткими фразами о скачках, о каком-то последнем великосветском скандале, о балете. Я старалась не вникать, не слушать, но наконец они занялись мной. Какая же женщина откажется, если представится возможность, услышать собственными ушами мнение о себе, да еще совсем неизвестных мужчин, и мужчин интересных?