Правда о штрафбатах. Как офицерский штрафбат дошел до Берлина - Александр Пыльцын Страница 25

«Лыжники перекрыли все дороги, идущие от Рогачева на Мадору и Быхов, в том числе и железную дорогу, тем самым лишив фашистов путей отхода и подтягивания резервов».

Так оценил наши общие (с батальоном Камирного) действия командарм Горбатов.

Одним из эпизодов наших боевых действий было и освобождение угоняемых в рабство жителей Белоруссии. Кажется, на вторые сутки, ближе к полудню, наши передовые подразделения заметили, что по дороге на запад немцы конвоируют большую группу мужчин и женщин с целью угона в Германию (мы уже знали о массовых угонах трудоспособного населения в рабство). Комбат принял решение отбить у немцев своих земляков (наш командир, как уже упоминалось ранее, был родом из этих мест). Немецкий конвой был сравнительно малочисленным – человек 15, и буквально в минуты с ним было покончено. Мы освободили также около 300 советских граждан, которых гитлеровцы под дулами автоматов заставляли рыть в промерзшей земле траншеи. По нашей команде все освобожденные бросились врассыпную, чтобы скрыться в лесу или уйти по своим деревням.

Однако как командир взвода, находящегося в арьергарде, то есть в тыловом охранении нашей большой колонны, я заметил, что группа из пяти-шести женщин неотступно следует за нами. Конечно же, по своей одежде эта группа уж очень заметно отличалась от нас, одетых в белые маскхалаты, и, безусловно, могла нас демаскировать. Мне пришлось не раз им это растолковывать, но, увы, всегда безуспешно. До самых сумерек они так и шли за нами. Боялись, видно, снова попасть в лапы к немцам. С наступлением темноты я снова им разъяснил, что теперь они могут под покровом ночи отстать от нас и незаметно возвратиться в свои села. Показалось, что, наконец, моя «разъяснительная работа» подействовала на них.

Едва забрезжил рассвет, мне доложили, что за нами движется какая-то странная группа людей. Подумалось, не сели ли «на хвост» немцы? Присмотревшись, мы с удивлением узнали своих «старых знакомых», но, странное дело, одетых в какое-то подобие маскхалатов. Оказалось, что, воспользовавшись темнотой, они в мороз, раздевшись донага, сняли свое нижнее белье, а затем, одевшись в свои немудреные зипуны и шубейки, поверх них натянули свое исподнее, а часть полушубков, имеющих внутри белый или просто светлый мех, вывернули наизнанку и вот в таком «замаскированном» виде предстали перед нами. И жалко было их, и нельзя было удержаться от смеха! Пришлось смириться с их находчивостью и позволить следовать за нами еще какое-то время. Вскоре было обнаружено движение в сторону Рогачева большой автоколонны немцев. Завязался бой, и это женское «отделение» как ветром сдуло!

Надо сказать, что колонна нашего батальона была построена так, что и в ее голове, и в основном составе, и в хвосте следовали и пулеметчики, и подразделения противотанковых ружей (ПТР), и огнеметчики. Последние были вооружены малознакомыми нам «РОКСами» – ранцевыми огнеметами с жидкостью «КС», самовоспламеняющейся в соприкосновении с воздухом. Почему-то теперь, через много лет, эту жидкость, самовоспламеняющуюся на воздухе, называют «коктейль Молотова», тогда мы и понятия не имели о таком названии.

Когда была замечена немецкая автоколонна, батальон замер и, как только передние машины поравнялись с нашими замыкающими подразделениями, по фашистам был открыт шквальный огонь из всех видов имевшегося у нас оружия.

В хвосте нашей колонны, как я уже говорил, находился взвод ПТР под командованием 19-летнего, но уже имевшего солидный боевой опыт и ранение старшего лейтенанта Петра Загуменникова, с которым я успел подружиться. Его бойцы сумели подбить два передних автомобиля, возглавлявших немецкую автоколонну. И вся эта немалая вереница машин оказалась запертой с обеих сторон на узкой дороге, ограниченной с обочин глубоким, рыхлым снегом, так как и замыкающие автоколонну машины тоже уже были подбиты бронебойщиками, находившимися в голове колонны батальона. Попав под плотный огонь, успевшие выпрыгнуть из кузовов автомашин фрицы в панике бросились в разные стороны. Кто-то из них, обезумев, кинулся даже в нашу сторону, навстречу свинцовому вихрю, извергающемуся пулеметчиками и автоматчиками батальона. Однако один из немецких солдат, бросив оружие и подняв руки, вдруг закричал по-русски: «Не стреляйте, я свой, русский, из Калуги!».

Я дал команду подпустить его, хотелось узнать, как это русский оказался у немцев с оружием в руках. Но едва он поравнялся со мной и успел сказать, что год назад попал в плен и добровольно пошел в гитлеровскую армию, чтобы при первом удобном случае перейти к своим, как один из ближних ко мне штрафников резко выругался в его адрес и разрядил в него, наверное, полдиска автомата. Не состоялась моя беседа. Да и жалеть об этом было некогда. Не до того было. А одного из убегавших немцев, ловко метавшегося от дерева к дереву, я никак не мог достать огнем из автомата. Наверное, потому, что в запале стрелял «с бедра», не целясь. И тогда, выхватив из кобуры свой наган, тщательно прицелился и с первого выстрела на расстоянии уже около ста метров все-таки уложил его! Это был мой первый личный «трофей» и усилившаяся надолго вера в действенность своего верного «нагана» не только в ближнем бою, как считалось по всем инструкциям и наставлениям.

И вот этот мой первый «трофей», которого я, кажется, наконец, уложил из личного оружия, вызвал во мне какое-то необъяснимое, скорее, даже радостное удовлетворение. А ведь я убил человека сам, собственноручно! Впервые в своей жизни, сознательно, умышленно.

Тут вспомнилось мне событие, которое произошло еще во время моего командования взводом в запасном полку под Уфой всего каких-нибудь полгода тому назад. Там мы готовили для фронта так называемые маршевые роты. Пополнение для них тогда приходило, в частности, из Чувашии, Мордовии, Татарии, Башкирии и некоторых союзных мусульманских республик. Случались и дезертирства. И вот однажды я был свидетелем, когда пойманного дезертира, приговоренного к высшей мере наказания, расстреляли перед строем полка.

На краю поля, где мы обычно проводили занятия с пополнением, к свежевырытой яме подвели человека в легкой гражданской одежде (было лето, июль). Видимо, увидев свою могилу, он как-то безвольно сам опустился на колени, опустил голову и как-то тихо, мелко дрожал. Запомнилось все это мне, потому что я со своим взводом оказался напротив места экзекуции. И прежде всего бросились в глаза и его наголо стриженая голова, и большие, оттопыренные уши, красно просвечивающие на склоняющемся уже к заходу солнце.

Офицер, наверное, из Военного трибунала, зачитал приговор о смертной казни за повторное дезертирство и предложил выйти из строя добровольцам для приведения приговора в исполнение. Ответом была жуткая тишина… Добровольцев не нашлось. Тогда от группы, стоявшей несколько в стороне, отделились два человека с погонами сержантов с наганами в руках и подошли к приговоренному, который стал трястись, то ли тихо рыдать, то ли так крупно дрожать.

Будто по неслышимой команде эти двое одновременно выстрелили ему почти в упор в голову. Тот будто клюнул и свалился в яму. Полк замер. Где-то из строя прорывались не то стоны, не то сдавленные рыдания. И пока солдаты не зарыли яму и не укрыли образовавшийся холмик заранее заготовленным дерном, полк стоял в каком-то страшном оцепенении. Наверное, многих посетила в это время мысль, что лучше погибнуть на поле боя, пусть и не как герой, то как защитник своей Родины, чем вот так, как бешеный пес, бесславно окончить жизнь, опозорив не одно колено своих потомков или родных.