Декабристы и русское общество 1814-1825 гг - Вадим Парсамов Страница 25

Примером тому является Французская революция, по словам Орлова, «великая эпоха», «эпоха человека и разума». Человек в данном случае понимается как существо, наделенное эгоистическими страстями, а разум является синонимом ограниченных суждений. Человеку и разуму противопоставляются Бог и вера. Конец революции «также достоин того, чтобы быть отмеченным, – это рука Божья и времена веры». Как бы развивая положения Местра, Орлов проводит мысль: насколько человек ниже Бога, настолько разум ниже веры. Забвение этой истины привело к катастрофе, но «из глубины этой необъятной катастрофы возникает прекрасный урок для народов и королей». Пример Французской революции для Орлова, как и для Местра, чисто отрицательный. Он «дается для того, чтобы ему не следовать».

Более всего Орлова поразил пророческий пафос книги. «Вот что значит вести исследование путем Божественного умозрительного мышления: то, что для разума представляется лишь неясным выводом, становится откровением. Все объясняется, обо всем можно догадаться, когда восходишь к великой причине всего сущего, когда основываешься на ней». Он имеет в виду характерное для Местра противопоставление рационалистического знания, ограниченного лишь видимыми явлениями, и интуитивного проникновения в замысел Создателя. Если первое позволяет судить только о том, что уже свершилось, то второе дает возможность предвидеть будущее. Именно эта сторона «Рассуждений о Франции», по мнению Орлова, выделяет их из круга других произведений о революции. «Я исхожу из убеждения, что ваш труд – труд классический, изучать который можно беспрестанно; он является классическим, так как в нем содержится множество великих и глубоких идей».

События европейской политической жизни, происходившие после выхода в свет книги Местра, лишь подтвердили, как полагает Орлов, правоту его идей. «Какое великое подтверждение ваших принципов доставила история! Революция сконцентрировалась в одном человеке и пала вместе с ним; рука Божья освятила даже ошибки союзников; остолбенение, поразившее столь грозную и столь деятельную некогда нацию; король, которого никто в Париже не знал еще накануне нашего вступления; великий полководец, пораженный в самом своем искусстве; новое поколение, воспитанное в принципах новой династии; искусственно созданная аристократия, которая должна была служить ему главной поддержкой и которая первая покинула его; Церковь, утомленная и задыхающаяся от ударов, которые ей были нанесены; ее глава, опустившийся до того, что благословил узурпацию, а затем поднялся до величия мученичества; наиболее мощный ум, вооруженный самой мощной силой, тщетно служит тому, чтобы упрочить создание рук человеческих – вот картина, которую я хотел бы, чтобы вы набросали своим пером и которая стала бы явным доказательством провозглашенных вами принципов».

В заключение Орлов выражает надежду, что новое творение Местра даст ему «снова возможность познать истину, так как я вполне уверен, что из-под вашего пера не выйдет ничего, что не было бы полно великих и искусных поучений»[237].

Письмо М. Ф. Орлова, хоть и относится к числу его ранних сочинений, свидетельствует о завершении определенного этапа идейных исканий. В сочетании с рядом косвенных свидетельств оно дает возможность гипотетически восстановить то идейное пространство, в котором формировался будущий декабрист. Спустя много лет в разговоре с С. Д. Полторацким Орлов говорил, что его «первое политическое впечатление – падение Робеспьера»[238]. Французская революция вызывала у него самый пристальный интерес на разных этапах идейной эволюции. Из письма к Местру видно, что Орлов внимательно читал «Монитер» – национальную газету Франции, подробно излагавшую революционные события. Он назвал ее «сборником человеческой мудрости и доказательством ее ограниченности»[239]. Но не только со страниц газет до Орлова доходили сведения о событиях во Франции. С солдатами революционной Франции он сталкивался лицом к лицу на полях сражений, а с французскими эмигрантами – в великосветских салонах Петербурга. Привыкнув в первых видеть врагов, на вторых он, естественно, смотрел как на своих союзников и даже учителей. Среди эмигрантов, потоком хлынувших из революционной Франции в Россию в конце XVIII в., было много иезуитов. Кроме страха перед революционным правительством, их влекло в Россию еще и то, что Орден, запрещенный в Европе в 1773 г. папой Климентом XIV, нашел прибежище в западных губерниях Российской империи, только что присоединенных в результате первого раздела Речи Посполитой. Екатерина II, желая продемонстрировать папе независимость своей политики от Римского престола, позволила иезуитам открыто действовать в западных губерниях. Свое решение она мотивировала в письме к русскому посланнику в Варшаве графу Штакельбергу, в частности, тем, что «общество это полезно и весьма способно к воспитанию юношества»[240].

Французская революция заметно укрепила позиции иезуитов в России. Они первыми сумели сформулировать новые идеи, направленные против идей Просвещения, подготовивших революцию. Не римский папа, пошатнувшийся авторитет которого окончательно ниспроверг Наполеон, а именно иезуиты провозгласили союз абсолютной монархии и католической церкви против рационалистических теорий XVIII в. Почти всеобщее разочарование в Разуме, которому поклонялись на протяжении столетия, толкнуло людей в область веры. Русское духовенство, практически не затронутое петровской европеизацией, в данной ситуации оказалось не готово к решению стоявших перед ним задач. Оно было не в состоянии удовлетворить все возраставшие духовные запросы русской элиты[241]. У русского православного священника и аристократа зачастую не было даже общего языка, на котором они могли бы говорить о вере. Блестяще образованный иезуит с изысканными манерами, чувствовавший себя равно свободно и в храме, и в великосветской гостиной, легко умел найти путь к душе и сердцу многих представительниц русской знати, которым легче было изъясняться по-французски, нежели по-русски. Репутация выдающихся педагогов делала учебные заведения иезуитов самыми престижными в столице.

Первым таким заведением в Петербурге стал пансион аббата Доминика Шарля Нико́ля[242]. Николь принадлежал к тем кругам французского духовенства, которое отказалось присягать революции и в силу этого было обречено либо на смерть, либо на изгнание. Николь попал в Россию в 1793 г. вместе с семейством французского посланника в Турции графа Шуазель-Гуфье в качестве гувернера его сына. Екатерина II оказала им самый радушный прием. В 1794 г. Николь открыл свой знаменитый пансион на Фонтанке, рядом с особняком князей Юсуповых, чей отпрыск стал одним из первых учеников аббата[243]. Вскоре в пансионе стали обучаться сыновья представителей самых знатных фамилий. Один из них, А. В. Кочубей, племянник министра внутренних дел В. П. Кочубея, вспоминал: «Число воспитанников редко превышало тридцать три. Товарищами по классу были: брат Александр Васильевич, граф Соллогуб (отец писателя), Сергей Петрович Неклюдов, граф Николай Гурьев, Обрезков, Григорий Орлов, граф Сергей Павлович Потемкин, Александр Михайлович Потемкин, князь Александр Яковлевич Лобанов, граф Григорий Самойлов и барон Отто Шеппинг. В старшем классе в мое время были: брат Демьян Васильевич, князь Андрей Гагарин, так печально (самоубийством) окончивший свою жизнь, Алексей Федорович Орлов, Михаил Орлов, граф Санти, Любомирский, князь Сергей Григорьевич Волконский, Григорий Павлович Потемкин, князь Павел Сергеевич Голицын. В младший класс нашего пансиона поступил принц Адам Виртембергский»[244]. Как видно из приведенного списка, пансион Николя был элитарным учебным заведением, соединявшим в своих стенах отпрысков древних фамилий (Голицыных, Гагариных, Волконских) и новой знати (Орловых, Потемкиных, Кочубеев). Соответствовала положению родителей учеников и плата, поражавшая современников своими размерами, – от 1500 до 2000 руб. в год.