Смерч войны - Эндрю Робертс Страница 25

«Я принимал политиков, городских советников, префектов, государственных чиновников, — докладывал Абец в Берлин в июне 1940 года. — Из пятидесяти сановников сорок девять добивались каких-нибудь позволений или талонов на бензин, и только один говорил о Франции» [144]. Когда французские интеллектуалы обсуждали оккупацию, они ограничивались пустыми разговорами. «Как вы поступите, если молодой немецкий солдат вежливо попросит вас указать дорогу?» — спрашивал, например, Жан Поль Сартр. Случались, конечно, символические мини-акты сопротивления: кто-то окрасил хвост собаки в цвет французского триколора; в декабре 1940 года арестовали книготорговца за то, что он поставил портреты Петена и Лаваля среди томов «Отверженные» [145]. Но в большинстве своем французы были поглощены текущими материальными интересами, ненавидели оккупацию, однако ничего не делали для того, чтобы ускорить ее конец. Это-то как раз и нужно было немцам.

Филипп Петен своей личностью во многом способствовал тому, чтобы придать правительству «Виши» некоторую пристойность. Самый странный француз XX века, Петен, всегда презиравший политиков, в 1940 году сам решил стать таковым. Его личная трагедия (и трагедия Франции) состоит в том, что он сделал свое грозное имя «героя Вердена» заложником изменчивой политической ситуации, которую он был не способен не только контролировать, но и понимать. Петен родился в крестьянской семье и всего достиг благодаря природным талантам. Пятидесятивосьмилетний полковник собирался уйти в отставку, но началась Первая мировая война, и в шестьдесят два года он уже был главнокомандующим и маршалом Франции. Он возглавлял оборону Вердена лишь первые два месяца из десяти (ожесточенные бои шли с февраля до декабря 1916 года), но его имя стало синонимом величайшей победы Франции, хотя ее и можно считать пирровой, поскольку она досталась ценой страшных потерь.

Если бы восьмидесятилетний Петен и не был слишком стар для исполнения миссии по защите Франции — он все забывал, плохо слышал и часто засыпал, — у него не имелось политических качеств для такой деятельности. 17 июня 1940 года — накануне капитуляции Франции — Петен умудрился совершить сразу три грубейшие ошибки. Он подверг противозаконному аресту политика-патриота Жоржа Манделл (вскоре освобожденного), назначил коллаборациониста Пьера Лаваля министром иностранных дел (позднее был снят с поста) и по радио приказал войскам сложить оружие в разгар наступления, ослабив тем самым позиции на переговорах о перемирии.

Петен уверовал в то, что ему отведена роль современной Жанны д'Арк: в июне 1940 года он читал лекции о святой британскому офицеру связи. Во время встречи с Гитлером в октябре 1940 года в Монтуаре Петен взял на себя смелость отказаться от объявления войны Британии, но позволил фотографам запечатлеть то, как он пожимает руку фюреру, и снимки разлетелись по всему миру. Петен не уходил от контактов с союзниками — в 1943 году ему даже было сделано предложение покинуть французскую метрополию — и в то же время соглашался с оголтелыми коллаборационистами вроде Лаваля и адмирала Жана Франсуа Дарлана в своем правительстве. У него было не так много настоящих друзей, если не считать легиона смуглых любовниц, и мало кто мог дать честный и непредубежденный совет. Конечно, нелегко придерживаться нейтралитета в отношениях со странами Оси и союзными державами, однако Петен лебезил перед нацистами больше, чем надо, посылая Гитлеру низкопоклоннические письма о «надеждах» на «новую Европу», которые вселяют победы вермахта. Если бы он увел мощный французский флот в Северную Африку, то серьезно усложнил бы положение стран Оси в Ливии, и немцам пришлось бы ввести дивизии в неоккупированную часть Франции в 1940 году, а не после вторжения союзников в Северную Африку в ноябре 1942 года.

Естественно, от престарелого воина напрасно было ожидать, что он возглавит подлинное национальное возрождение, и то, что была названо la Revolution Nationale (Национальная революция), на деле создало реакционный авторитарный режим «Виши». Правительство Петена отправило на гильотину Марию Луизу Жиро за аборт (последняя женщина, казненная этим варварским способом во Франции). Тем не менее маршал пользовался популярностью в стране: в апреле 1944 года, когда он приезжал в собор Парижской Богоматери, его на улицах приветствовало больше людей, чем де Голля через четыре месяца, несмотря на то что Петен навредил себе, продолжая оставаться на посту и после того, как немцы оккупировали и Виши в 1942 году.

И все же подорвал правительство «Виши» не «режим». Оно само дискредитировало себя тем, что завербовало в 1943 году 650 000 французских рабочих на германские заводы и фабрики. Эта мера помогла де Голлю в период до дня «Д» больше, чем какие-либо другие действия французских властей. Набор в ненавистную Service de Travail Obligatoire (на принудительные работы) проводили специальные команды, и, не имея альтернативы, французы, убегавшие от «вербовщиков», шли в отряды Сопротивления (известные в сельской местности как «маки») и «Свободной Франции». «В целом большинство французов не возражали работать на немцев, — писал один историк. — Но они не хотели ехать в Германию» [146]. Многим удавалось скрыться от облав и уйти в «маки». Кстати, самый тяжелый урон Сопротивлению причинили не немцы, а полувоенные полицейские формирования Жозефа Дарнара — milice (милиция). Как глава правительства Петен несет всю ответственность за истязания и массовые убийства людей, совершенные «отрядами смерти» Дарнара в гражданской войне, развязанной полицией против Сопротивления. Один из его командиров, Жозеф Лекюссан, носивший в портмоне звезду Давида из кожи убитого еврея, во время облавы в июле 1944 года согнал восемьдесят евреев и приказал сбросить их в колодец и живыми закидать мешками с цементом. Петен иногда жаловался Лавалю на зверства полиции, но делал это больше для формы и ничего не предпринимал для того, чтобы покончить с варварством.

Правительство «Виши» интернировало 70 000 подозреваемых «врагов государства» (главным образом эмигрантов, бежавших от нацистов), уволило 35 000 госслужащих и привлекло к суду 135 000 граждан. Как заметил один известный историк, «ни одна из оккупированных стран не содействовала утверждению нацистов в Европе так, как Франция» [147]. Так или иначе миллионы французов приспособились к «новому европейскому порядку» Гитлера: кто-то сотрудничал поневоле, а кто-то и по собственному желанию. Один британец писал: «Мы, не знавшие голода, даже не представляем себе, как пустой желудок может делать человека и слабым и робким» [148]. Действительно, еще неизвестно, как повели бы себя британцы в аналогичной ситуации. Человеческая натура такова, что в любом обществе могут найтись неудачники, фанатики, садисты и убийцы, готовые стать начальниками концлагерей. Немногочисленные евреи, проживавшие на Нормандских островах, единственной британской территории, оккупированной немцами во время войны, были отправлены в газовые камеры. Островитяне сотрудничали с властями, не имея реалистичной альтернативы и следуя указаниям Лондона не оказывать сопротивления. Однако их поведение еще не дает оснований для выводов о том, что делало бы остальное многомиллионное британское население после вторжения агрессора. «Одни вели себя достойно, другие — нет, — писала Симона Вейль, попавшая в Аушвиц в возрасте шестнадцати лет. — Многие могли быть одновременно и хорошими и плохими». Или просто никакими. На каждого святого всегда найдется дюжина приспособленцев. Во Франции считалось нормальным выпить с немцем в баре, но не дома, даже надуть его, но не слишком нагло, чтобы не пострадать самому.