Иван Калита - Максим Ююкин Страница 25

Князя Михаила разбудил сильный шум, доносившийся из-за желтых слегка колышущихся стен шатра. Крики многих людей, скрип повозок сливались в густой, дикий и суетливый гул, причиной которого в равной мере мог оказаться и веселый праздник, и яростная битва. «Что там у них стряслось? А, все равно», — с тупым равнодушием подумал Михаил и, повернувшись на другой бок, закрыл глаза.

В шатер вошел княжий стремянный Олюша — единственный из приближенных Михаила, кому было позволено остаться при своем господине после того, как тверского князя взяли под стражу в ставке Узбека. Это был худощавый невысокий молодой человек с низким лбом, прикрытым каштановой прядью, широким, чуть приплюснутым носом и смеющимися карими глазами; в одном из его оттопыренных хрящевидных ушей болталась серьга с сердоликом. Одет юноша был в скромный зеленый опашень, на ногах — мягкие кожаные че-ревьи. На круглом серебряном блюде он принес князю завтрак — дымящуюся, лоснящуюся от жира баранью лопатку и голубую пиалу с кумысом. Михаил с отвращением взглянул на поставленное перед ним угощение.

— Ты что, не мог принести кусок хлеба и глоток воды? — раздраженно сказал он. — Пуще смерти мне уже бесерменская снедь, все кишки от нее своротило.

— Хлеба здесь, господине, достать не легче, чем птичьего молока, — будто не заметив его резкого тона, невозмутимо ответил Олюша, поднимая князя, словно малое дитя — связанные за спиной руки и тяжелая колодка на шее мешали Михаилу сесть самостоятельно. Зачерпнув ковшом из стоявшего на полу ведра -воды, Олюша сполоснул князю лицо и, отерев его рушником, присел перед Михаилом на корточки; отломив кусочек лопатки, он с ласковой улыбкой поднес его ко рту князя. — Грех тебе, княже, на прокорм вадить: потчуют тебя как первейшего здешнего мурзу — на то есть повеленье самого Азбяка; знал бы ты, какие бока были у того барана, не изволил бы гневаться. Погоди, вот воротимся в Тверь, тут уж ты отведешь душеньку всем, что русскому человеку мило: будет тебе и хлебушек душистый, и осетры в сметане, и квас пахучий, и икорка паюсная.

— Чего это они мятутся? — спросил князь, с усилием жуя сочное хрустящее мясо.

— Известное дело — кочуют. Покочевали на Дону вволю, топерь на Терек собрались, а там и далее, до самых Железных Ворот. В тех краях, сказывают, знатные ловы, зверье разное и птицы в великом изобилье водятся.

— И меня, что ли, за собой потягнут?! Лучше бы уж сразу прикончили, не играли, как кошка с мышью! — в сердцах воскликнул князь, выплевывая на блюдо обглоданный перламутрового цвета мосол.

— Зачем так говоришь, княже? — с укоризной поглядел на него слуга. — Ежели хочешь знать, для тебя это добрый знак Коли тянет цесарь с решеньем, значит, сомненье у него имеется, не уверен он в твоей вине. А раз так, все еще вполне к твоей пользе может обернуться. Да и как иначе, когда ныне вся Тверская земля за тебя, защитника и опору свою, денно и нощно бога молит!

— Видел ли ты Константина? — с затаенной тревогой в голосе спросил князь. — Не пускают его ко мне проклятые с самого моего приезда; не ведаю и того, жив ли он.

— Видел, княже, видел сынка твоего! — торопясь обрадовать своего господина, зачастил Олюша. — Уж здесь твое сердце может быть покойно. Жив-здоров княжич Константин, привет тебе шлет. Сама Азбякова матерь, цесарица Баялынь, относится к нему с великою ласкою, так что обидеть княжича здесь никто не посмеет.

— Слава богу, — облегченно вздохнул князь. — Хоть о чем-то можно не тужить.

Однообразные томительные дни тянулись, как скрипучие арбы, едва влекомые усталыми, плетущимися из последних сил волами, а в положении Михаила не происходило никаких изменений. Узбек попросту позабыл о своем пленнике. С утра до вечера молодой хан пропадал в степи, где с наслаждением предавался истреблению разной бегающей и летающей живности, имевшей несчастье попасться ему на глаза. Когда с наступлением темноты усталый и счастливый повелитель Вселенной возвращался в свой шатер, то сразу без сил падал на ковер и мгновенно засыпал. Никто из приближенных не осмеливался беспокоить своего господина даже самыми важными делами, способными нарушить радостное и безмятежное состояние его духа. Но однажды главный кадий Бадр ад-Дин ибн-Иб-рахим ибн-Джамаи, еженедельно приносивший великому хану на утверждение приговоры, во время очередной аудиенции как бы невзначай обронил:

— Осмелюсь напомнить, солнцеликий, что тверской князь Микаэл уже шесть недель ожидает твоего справедливого суда. Угодно ли будет великому хану как-нибудь решить его судьбу?

Красивое, разгоряченное недавней охотой лицо Узбека омрачилось.

— Мы не можем быть беспристрастными в этом деле, ибо оно касается особы, состоящей с нами в близком родстве! — сердито бросил хан и, заложив руки за спину, в задумчивости прошелся взад-вперед по юрте. — Надо, чтобы кто-нибудь разумный и правосудный взял на себя эту непростую задачу. Таких людей должно быть не менее трех, чтобы беспристрастность вынесенного ими решения была вне сомнений. Сделаем так Мурзы Кавгадый, Астрабыл и Острее лучше кого бы то ни было осведомлены о русских делах. Пусть они со всей возможной тщательностью изучат обоснованность предъявляемых Микаэлу обвинений и сами вынесут тот приговор, который найдут справедливым. Каким бы ни было их решение, мы утвердим его как если бы оно было принято нами лично.