Чудеса и диковины - Грегори Норминтон Страница 25

Герр Шпрангер объяснил мне сложные ритуалы жизни в замке. Я узнал, что придворные вращаются вокруг трона, как ангелы на небесах – вокруг Первичной Сущности. Рудольф Испанец – «Рудольф Молчаливый» – скрывался за несколькими преградами. Любой гражданин, допущенный во дворец, мог посетить Зал Владислава, крытый рынок в середине замка. Чтобы проникнуть дальше, нужно было подать прошение о посещении Вестибюля Октавиусу Спиноле, шталмейстеру. Оттуда, если очень постараться, можно было попасть в Зеленую палату, где дворяне и художники, алхимики и послы буравили друг друга ненавидящими взглядами в формальной, чопорной тишине. В конце концов, мажордом императора, Вольфганг Румпф, приглашал немногих избранных на аудиенцию с императором в личных покоях. А сам Шпрангер там был? Только однажды, при инвеституре. И что он там видел, какие предметы искусства? Раз уж я спросил: стол и очаровательную серебряную чернильницу. А кем являются эти люди, распределяющие внимание императора? Сынами великих фамилий, разумеется.

– Но ведь тогда, – размышлял я, – тот, кто управляет доступом к императору, управляет и Империей? Решая, что император увидит, а чего не увидит?

Этот вопрос Шпрангер решил пропустить мимо ушей, он с яростью набросился на исправление неточных штрихов, перемалывая очередной орех.

– А как же коллекция? – спросил я. Как же картины и статуи, ювелирные шедевры и шкафы, набитые природными диковинами? Неужели Шпрангер ничего не видел? А, тут как раз и проявилась власть Рудольфа. Он даровал подданным милость или лишал оной милости, жалуя или не жалуя доступ в свои галереи. Человек поднимался по иерархической лестнице шаг за шагом, как луковица лишается своих слезоточивых оболочек. Тот, кто проникал в сокровенную кладовую, видел arcana imperil и потом весь светился сокровенным знанием, допущенный в святая святых.

Вскоре после обеда мой хозяин объявил, что более не нуждается в моих услугах. Пришло время действовать. Покопавшись в карманах штанов младшего мастера Шпрангера, я прочистил горло и сплюнул.

– Герр Шпрангер, – сказал я. – Я годами носил это письмо. Прочтите – печать уже сломана.

Придворный художник недоуменно поднял бровь при виде замызганной, мятой бумажки. Однако все же прочел письмо, а закончив читать, посмотрел на меня, как будто я свалился с луны. Из незаметного персонажа на сцене его профессионального интереса я превратился, с посмертной помощью Арчимбольдо, в живого человека.

– Маэстро, – выдавил я (каким же гнилым и противным ощущалось это слово на моем памятливом языке), – разрешите мне провести в вашей мастерской еще одну ночь. Все, что мне нужно, – несколько свечей и доступ к вашим инструментам.

Шпрангер кивнул, что-то промычал и растерянно покачал головой.

– Я хочу показать вам, на что способен.

В животе у меня бурлило: это была настоятельная потребность творить – схватить лист бумаги и заселить его белую пустошь.

– Хорошо, – согласился Шпрангер. – Я принесу тебе свечи, как ты просил. И еды. – В дверях он обернулся. – Чтобы посмотреть, на что ты способен.

Для завершения картины мне хватило трех часов. Я плодотворно использовал ночи, проведенные среди картин Шпрангера, исполненных тонкого эротизма. Сымитировать его гибких наяд было нетрудно. Моя Даная была томной, как его Омфала, и мне пришлось скрючиться в три погибели, чтобы тщательнее изобразить ее бугор Венеры. После завершения угольного контура я закрепил его тушью и мелом, подчеркнув складки ее прозрачного платья и нити золотого дождя – ее соблазнителя.

Я уснул под своей стилизацией в расслабленном удовлетворении. Когда утром придворный художник вернулся, я проснулся мгновенно, без этого шаткого колебания на грани яви и сна. Я сел, готовый наслаждаться его потрясением.

– Да, да, чувствуется мастерство. – Мне не очень понравилась его холодная улыбка. – Но не есть хорошо, – продолжал он, – всегда повторять других.

Пока Бартоломеус Шпрангер изучал мою Данаю (перемалывая челюстями засахаренный миндаль), я с жадностью поглощал завтрак – яблоки, сыр и кружку пива. Мне настоятельно рекомендовали никуда не уходить.

– Я должен поговорить, – сказал Шпрангер, – озаботиться по поводу твоего работа.

Я утолил голод и, окрыленный новой надеждой, притворялся спящим, свернувшись калачиком в уголке, пока колики не заставили меня подойти к окну, чтобы глотнуть воздуха.

Через двор Львиного дома шли двое. Я вытянулся, чтобы разглядеть их получше, и отпрянул в испуге, когда осознал, что рыжеватое существо слева – вовсе не человек. Его руки были невероятной длины, словно растянутые на дыбе; одна из них обхватывала талию его спутника. Коричневый живот чудовища нависал над кривыми, увечными ногами. И что за лицо – Господи Боже – причудливая маска, жестокая пародия на Человека.

Когда Шпрангер просунул голову в дверь, я пискнул от неожиданности.

– Герр Грилли, – сказал он, и дыхание у него сбилось, как и у меня. – Со мной один господин. Ему нужен художник, пока я найду применение вашим… э-э… талантам при дворе.

День, который так хорошо начинался, снова нырнул в кошмар; видение, возникшее в дверях, от шеи до макушки было покрыто плотным коричневым мехом. Оно улыбалось сквозь свою дикую шерсть, воплощение детского кошмара.

– К вашим услугам, – произнесло существо. – Я был бы весьма признателен, если бы вы согласились, в английской манере, пожать мне руку…

Петрус Гонсальвус – полиглот, каких много в Праге, – говорил с женой по-голландски, с детьми – по-итальянски, и по-немецки – со своими учениками в школе Тыни. Однажды я слышал, как, ушибив палец, он выругался на чистом французском; но молился он по-испански, поскольку испанский был его родным языком.

Он родился на острове Тенерифе, уже наполовину покрытый коричневым пухом; тем не менее при его рождении повитуха вздохнула не с ужасом, а с облегчением; а пока его мать подносила грудь к волосатому личику, отец получал звонкие пощечины ввиду явных признаков наследственности.

– В нашей семье это происходит уже не одно поколение, – сказал мне Гонсальвус, когда мы шли через Кляйнзайте. – Не бойся, мы самые обычные люди.

Малыша Педро не снедал дикий голод; его беззубые десны не могли рвать плоть. Что же касается Луны, то ночное светило над его колыбелью не оказывало никакого мистического оборотнического воздействия. Но он все же страдал от яркого полуденного солнца, и с годами его мех становился все толще, так что его первое воспоминание касалось удушья – как это бывает у кошек, объевшихся собственной шерсти, – от шерстяных комков на подушке.

Растущее дитя не испытывало недостатка в любви. Мать и отец души в нем не чаяли; дети в деревне заплетали его бороду в косички, и в их играх он всегда оказывался заводилой.

Но вскоре бедность положила конец этим скромным радостям. Родители, рыдая на пороге своего жилища, доверили судьбу сына одному господину из Франции – «доктору меди-кусу», – который клятвенно их заверил, что их любимое чадо получит образование и будет вести благородную жизнь.