Джордж Оруэлл. Неприступная душа - Вячеслав Недошивин Страница 24

Вопрос из будущего: Вы где-то назвали слуг в Бирме «нянюшками»?

Ответ из прошлого: Я ощущал их как нянюшек… Было отсутствие физической брезгливости. Смотрели на них свысока и тем не менее охотно допускали теснейший бытовой контакт; предрассудков на этот счет я не заметил… Я даже ощущал свою ущербность: ведь, если смотреть в лицо фактам, внешними данными азиаты превосходят европейцев… Белый человек от рождения скроен плоховато, а уж как растолстеет, то весь в каких-то немыслимых буграх; у азиата стройная осанка и он до старости ладно сложен… В целом, что ни говори, восточные люди миловиднее…

В.: А простите за прямой вопрос: а бить этих «миловидных» вам приходилось?

О.: В минуты гнева учил кулаком (каждый на Востоке хоть изредка позволяет себе такое)… Только позже я всё упростил до идеи: угнетенный всегда прав, а угнетатели всегда не правы…

В.: Уж не потому ли вы всех британцев в романе называете «болванами»?..

О.: Рядом с армией чиновник или бизнесмен может копошиться вполне благополучно, даже будучи полным болваном. И большинство действительно болваны… Комически бездарный, бесплодный мир, мир, где сама мысль – под цензурой. В Англии даже трудно представить это… Свобода слова немыслима. Все же прочее – пожалуйста: свобода пить беспробудно, трусить, сплетничать, бездельничать, развратничать; запрещено только думать самостоятельно. Любое мнение о самом незначительном предмете диктуется уставом… Бесишься лишь оттого, что… сам ты не свободнее раба в цепях намертво повязавших тебя правил… В итоге таишься, и потайной бунт разъедает, как скрытая болезнь… Начинаешь ненавидеть соотечественников, страстно желать, чтобы аборигены взбунтовались и перерезали белых господ… Тоска!..

2.

«Два каноэ гнутыми иглами неслись по ленте притока Иравади… Узкие лодки из цельных стволов скользили, едва колебля воду». В первой, в остроклювом сампане с нарисованными на бортах человечьими глазами, сидели Оруэлл и британка – красавица-блондинка в мужского фасона рубашке и панаме.

– Еще долго до деревни? – перебивая шум ветра, крикнула она.

Ответила старуха-туземка, которая, не вынимая толстой сигары изо рта, ловко управляла лодкой:

– На один человеческий крик…

– Полмили! – перевел Оруэлл ее слова на цивильный язык…

Это эпизод из романа «Дни в Бирме». Вообще-то в лодке, если по книге, сидели лесоторговый агент Джон Флори и Элизабет – женщина, в которую он влюбился с первого взгляда. Известно, конечно: человек не равен сам себе. Тем более герой романа. Но из песни слов не выкинешь: подобную любовь пережил в Бирме и Оруэлл, будущий автор романа об этом «романе». Только англичанку звали не Элизабет Лакерстин, а Элиза Мария Лэнгфорд-Раэ. Он встретил ее в Инсейне, она была женой одного из английских чиновников, но стала Оруэллу человеком, как пишут, довольно близким. Позже, в 1950-м, после смерти Оруэлла, когда никто еще не писал книг о нем, она, Элиза Лэнгфорд-Раэ, напечатала свои короткие воспоминания. Вспомнила, что они без конца вели «длинные разговоры на все мыслимые и немыслимые темы», и что он не раз поражал ее «обостренным чувством справедливости». Скажем, в сцене охоты, когда на узких каноэ они добрались наконец до джунглей, Элизабет из романа не только порадовалась первому подстреленному голубю, но и отметила: спутник ее, настрелявший кучу дичи, тем не менее вдруг сказал: «Преступно губить такую красоту… Сшибая их, я всегда сам себе противен…»

О реальном романе Оруэлла с Элизой Лэнгфорд известно мало. Зато о романе «романного героя» известно сверх всякой меры – это одна из двух главных линий «Дней в Бирме». Прямо связывать «книжную любовь» с жизнью автора вроде бы нельзя, но и опустить невозможно. Уже хотя бы потому, что Джон Флори удивительно напоминает Оруэлла: такой же неудачник, замкнутый волк и одновременно – кролик, чужой всем.

«Постельную», пардон, любовь Оруэлл впервые, кажется, узнал в Бирме. Сначала – продажную в притонах Рангуна, потом – «сладкую», как признался, если не от сотен бирманок, то уж «от десятков наверняка». «В его памяти, – напишет в романе, – пронеслась бесконечная вереница бирманок; господи, сколько их было!.. Но ни глаз, ни имен…» Пишу об этом не осуждения ради (мне ли осуждать его?), а всего лишь руководствуясь принципом великого Светония из его «Двенадцати цезарей»: «Чтобы ничего не пропустить, а не от того, что считаю их истинными или правдоподобными…»

В Бирме, например, ни слова, ни понятия «поцелуй» не существовало, и местные гурии просили его «потрогать их ртом». Не считалось «идеалом красоты» и наличие сколь-нибудь заметной груди. Но про первую девушку, подарившую ему любовь, он восторженно напишет в стихах и скажет: она открыла ему «дверцу в рай». Это стихотворение существует в четырех переводах ^[14], но мне нравится только один – У.Лайта: