Как знаю, как помню, как умею. Воспоминания, письма, дневники - Татьяна Луговская Страница 24
Как знаю, как помню, как умею. Воспоминания, письма, дневники - Татьяна Луговская читать онлайн бесплатно
Лето 18-го года было томительное. В Москве душно и тяжко. На огороде у нас, кроме редиски, ничего не выросло: отец был человек больной и копать не мог, Володя уехал на Западный фронт, мама занята, няня стара, я мала, Нина, правда, что-то ковыряла, но из этого ковырянья получился небогатый урожай.
Помню, как приехал в Москву в отпуск (или в командировку?) повзрослевший, грязный и веселый брат Володя. Он привез два каравая хлеба нам в подарок. Караваи эти очень выручили нашу семью. Были они круглые: четверти две в диаметре. Сверху сероватые, а с боков темно-коричневые, почти черные. У одного хлеба бок был треснут — от жара печки — и корочка на трещине обгорела и обуглилась. Оба каравая были довольно низкие (в центре не выше ладони, поставленной ребром), а к их дну припеклись кленовые листья, пожелтевшие и подгоревшие. (В тех местах, из которых приехал Володя, хлеб пекли на кленовых листьях.) Черствый, плотный, совсем без пор, немного сыроватый, посыпанный сверху тмином, хлеб этот был восхитительно вкусный. Больше половины века прошло с моей встречи с этим хлебом, но я отчетливо помню его вид, вкус и запах.
Лето жаркое, зима холодная, и то и другое голодное и скучное. Что-то разладилось в жизни, а новое еще не наладилось.
В конце зимы 1919 года мне стало известно, что отец хочет организовать загородную сельскохозяйственную школу или, как тогда называли, детскую колонию. В эту колонию зачислят неимущих и голодных детей из Первой гимназии в возрасте 15–16 лет. Они научатся работать в поле, на скотном дворе, в огороде и вообще выучат всю сельскохозяйственную работу и будут сами себя обслуживать, а педагоги будут их учить (как учили бы в нормальной школе) разным предметам.
Было уже определено, где будет колония. В четырнадцати верстах от Загорска (тогда он назывался Сергиев Посад) находилось чье-то бывшее имение. В барском доме расположился туберкулезный санаторий, снабжавшийся из Москвы, а службы: скотный двор, молочная, овин, небольшой дом с мезонином (предназначенный в прошлой жизни для рабочих), молотилка, сарай и баня, а также земельные угодья — все это отдавалось в собственность колонии, то есть 8-й сельскохозяйственной загородной школе второй ступени.
Опыта в организации таких школ не было. Особенно трудно было с преподавателями. Старые, дореволюционные учителя не соглашались ехать вместе с папой в деревню, в неизвестность, новые учителя еще не народились, а весна приближалась, и отец заметно волновался. Ведь нужно было обработать огород, посеять зерновые культуры и обеспечить всех детей едой на следующий год. Нужно было достать кровати, матрасы, подушки, одеяла, лекарства, книги, миски, ложки, вилки, одежду, семена, мыло, керосин и так далее. А папа был один. И все-таки он принял решение ехать в колонию с голодными детьми, надеясь, что за лето ему удастся найти преподавателей, тем более что в готовую, оборудованную и налаженную школу люди поедут скорее и охотнее.
Мы должны были ехать вчетвером — папа заведующим, мама — зав. хозяйством, педагогом и лекарем. Нина ученицей, а я, сбоку припека, неизвестно при ком — при папе или при маме, или при колонии.
Совершенно не помню ни подготовки, ни переезда, ни поезда. Но если очень прищурить память, то вдалеке, в каком-то тумане времени, встает почти обесцвеченная картина: довольно большая группа — даже толпа — мальчиков и девочек стоит на фоне какого-то здания. Под ногами у них не земля, а булыжная мостовая. Жарко. Пыльно. Печет солнце. Все эти подростки держат в руках какие-то вещи. У них одно общее усталое лицо, они похожи не то на пленных, не то на новобранцев. И среди них папа (тоже худой и усталый) с тетрадкой в руках. Он кого-то выкликает, кого-то пересчитывает, что-то отмечает в тетрадке. А я волнуюсь о нем: зачем он стоит на солнце без шляпы, ему же нельзя этого делать, он же больной. Вот и все, что помню…
А потом уже сразу — как в воду с разбега — Сергиево-Игрищево. И колония.
Тут уж ничего нельзя описать — это было не впечатление, а ошеломление. Вся природа вокруг меня — и вся моя! Ни на дачу в Оболенское, ни гулять на скверы к Храму Христа Спасителя, а тут она, эта природа, рядом: во рту, в ушах, в носу, в глазах! Каждый день, каждый час, каждую минуту! Ногами, руками, зубами чувствовала я ее. В дождь и в ведро, зимой и летом, весной и осенью! То, что было раньше лакомством — третьим блюдом, стало повседневностью: земля под босыми ногами каждый день, а не после дождя с маминого разрешения; теплый бок лошади, а не угощение ее сахаром с руки; на лыжах без палок по насту до Новоселок в рваных валенках с босой пяткой, а не катанье с горы на шведских санках. Купаться в дождь. Как собака, по запаху узнавать, где есть грибы. Копать картошку по щиколотку в грязи. Зимой с горы на розвальнях, без лошади. В грозу бегать в поле под ливнем… Объедение, обжирание природой. Не любование, а полное соединение с ней…
Я заглянула к папе в комнату — он сидел за столом и клеил что-то круглое из большой географической карты. На столе стояла бутылка с клеем и лежали большие ножницы. В правой руке у папы была лучинка, которую он совал в клей, а левой — придерживал бумагу. Мне стало очень интересно, что такое он выклеивал? Ведь папа всегда все делал очень аккуратно и красиво. Хорошо было бы разглядеть все это поближе, и я подошла к столу. Но папа холодно посмотрел на меня и строго сказал:
— Иди, Таня, займись делом или посиди на солнышке. Когда будет нужно, я тебя позову.
Ну, конечно, я тут же ушла и села на крыльцо на солнышке. Делать мне было нечего, бегать много я не могла, так как была еще слабой после московской голодовки, а трудпроцессы уже кончились. Сегодня девочки, которые послабее (и я с ними), пололи и продергивали морковь на огороде. Тетя Груша нам показала, как это нужно делать и на каком расстоянии должна расти морковка от морковки. Выдернутую морковь мы вытирали об траву и ели. Эти морковки были бледно-желтенькие и еще маленькие — величиной и толщиной со спичку, — но очень вкусные. Девочки говорили, что они — эти морковки — еще к тому же питательны. Думаю, что они действительно были питательные, потому что я ясно чувствовала, в каком месте моего живота были сложены все эти морковки, залитые водой из колодца.
Итак, я села на крыльцо рядом с бывшим сенбернаром Желтым, обняла его и стала выдирать из его шкуры репьи. Вначале Желтый ударил несколько раз хвостом по крыльцу, а потом перестал совсем шевелить им: видимо, ему не очень нравилось, как я вытаскиваю из него колючки.
— Ничего не поделаешь, братец, — сказала я ему, — надо терпеть.
Через некоторое время вышел папа и позвал меня к себе. Когда мы пришли к нему в комнату (он жил один, потому что мама находилась еще в Москве с больной Ниной), папа почему-то запер дверь на крючок. Это было странно. Не менее странно было и то, что у него топилась печка, хотя было лето. В папиной комнате была не голландка, а русская печка. В ней-то и горела слабым огнем лучина.
— Чего только не придумает этот папа, — подумала я и почесала в затылке, — ведь если бы тут была мама, он никогда бы не затопил в такую жару русскую печку.
Жалоба
Напишите нам, и мы в срочном порядке примем меры.
Комментарии