Первые леди Рима - Аннелиз Фрейзенбрук Страница 24

Но более современная теория предполагает, что Плиний мог быть введен в заблуждение. В 1878 году при раскопках в портике Октавии обнаружили большую мраморную плиту, на которой стояла именно скульптура Корнелии, с надписью Cornelia Africani f. Gracchorum, «Корнелия, дочь Африкана, мать Гракхов». Исследования этой надписи предполагают, что она вырезана по другой, первичной статуе. Подразумевается, что у Августа была другая женская статуя — классической богини, так как сидячая поза обычно в древней скульптуре указывает на статус божественности, — заново подписанная как Корнелия и добавленная в отремонтированный портик его сестры, чтобы подчеркнуть связь между ними. Статуя, которую увидел Плиний, находилась на этом месте со дней Метелла, таким образом, она могла оказаться там лишь с 20-х годов до н. э. ^[167]

До воцарения Августа строительство и именование римских общественных зданий являлось исключительным правом мужчин. Эра Юлиев-Клавдиев дала пример пути, которым традиционные женские ценности стали распространяться с очень нетрадиционных основ. Портик Октавии стал одним из последовавшего за ним ряда зданий, поименованных в честь женщин. Октавия также стала своеобразным каналом связи между Августом и великим римским архитектором, инженером и историком Витрувием, чей очень важный трактат «Об архитектуре» содержит предисловие с благодарностью сестре императора за рекомендацию, данную Августу при его найме.

Ясно, что не только Ливия была полезным источником контактов в императорском кругу. Позднее Ливия обгонит Октавию в качестве патронессы общественных строительных работ — но пока что Октавия играла более очевидную роль в психологической атмосфере города и ее звезда стояла выше на небесном своде.

Сын Октавии Марцелл и сын Ливии Тиберий быстро выдвинулись в возможные наследники Августа. Они были почти одного возраста, в юности им давались равные возможности. Им обоим позволяли править несущимися лошадьми колесницы Августа во время триумфальных праздников после победы при мысе Акций. Марцелл, «юноша благородных качеств, с веселой душой и нравом», по контрасту с бледным, молчаливым кузеном, имел еще одно преимущество: он был родственником императора по крови и делал более быструю карьеру. ^[168] В 25 году до н. э. династия Юлиев-Клавдиев отпраздновала свою первую королевскую свадьбу: 17-летний Марцелл женился на своей 14-летней кузине Юлии. ^[169] Отец невесты не мог присутствовать, так как все еще находился в заграничной поездке. Таким образом, по иронии судьбы, которая проявилась лишь позднее, Агриппа, верховный командующий Августа, был вынужден выполнить роль родителя. ^[170]

Рядом с Юлией, наряженной в желтые подвенечные вуаль и туфельки, статус сына Октавии, как фаворита для облачения в пурпур, подтвердился, подняв престиж самой Октавии до важного (хотя и неофициального) положения матери несомненного наследника. Но «мыльный пузырь» лопнул слишком уж быстро. Через два года, осенью 23 года до н. э., когда сорокалетний Август поправлялся от тяжелой болезни, Марцелл внезапно умер от таинственного недуга в возрасте двадцати лет, оставив Юлию вдовой и внезапно первым заняв место в новом, с иголочки, семейном мавзолее, теперь возвышавшемся над городом как 130-футовый свадебный торт.

Траур по юноше был очень большим, потерю Октавии широко обсуждали. ^[171] Похоронив себя в уединении, она, как говорят, запретила упоминать когда-либо имя сына, давая выход своему горю только во время встреч с Вергилием — великим поэтом и другом семьи, позволяя читать ей отрывки из своей эпической поэмы «Энеида», в которой, ища в подземном царстве отца, римлянин Эней, считавшийся предком семейства Августа, встречает дух Марцелла в череде римских героев. В начале XIX века в картине «Вергилий читает „Энеиду“ Августу, Октавии и Ливии» французский художник Жан Огюст Доминик Энгр отобразил момент, описанный древними биографами Вергилия, — когда Октавия с лицом, пожелтевшим от горя, падает в обморок на руки Августу, прослушав ту часть поэмы, которая упоминала ее сына. ^[172]

Энгр добавил к сцене дополнительную фигуру, чье присутствие не описывалось в рассказе об обмороке Октавии, но упомянутом биографом Вергилия IV века Донатом. Август держит на руках потерявшую сознание сестру и поднимает руку, указывая поэту остановить чтение, а слушающая Ливия сохраняет при этом каменное лицо. Ее прикрытые капюшоном глаза не выдают эмоций, когда она поддерживает одной рукой голову Октавии, а другую вяло свесила со спинки своего стула, с бесстрастным интересом разглядывая убитое горем лицо перед нею. Серый и голубой тона ее одежды выражают ледяное спокойствие — по контрасту с теплыми розовыми и красными оттенками, играющими на одежде других участников. В более поздней версии картины две анонимные фигуры задумчиво смотрят на Ливию из тени, их подозрения пробуждаются из-за отсутствия у нее чувства огорчения. ^[173]

Композиция Энгра отражает страшные слухи, кружившие по Риму после смерти Марцелла: что именно Ливия, подталкиваемая завистью при виде, как ее сын Тиберий лишается наследования, отравила Марцелла. Донесший до нас эти слухи Кассий Дион записал, что многие отвергали такие обвинения, указывая на высокий уровень заболеваемости в городе в том году; тем не менее некоторое количество грязи попало на Ливию и не отмыто до сих пор. Роман Роберта Грейвза «Я, Клавдий» деликатно намекает на «неослабевающее внимание» Ливии к своему племяннику, а в телевизионном сериале по этой книге камера особенно долго задерживается на злорадном выражении лица Ливии, когда она обещает позаботиться о мальчике во время болезни. ^[174]

Энгр никогда не был удовлетворен своей композицией. Он перерабатывал картину несколько раз, и его нерешительность отражает отсутствие уверенности по поводу акцента на обвинении Ливии. ^[175] Тем не менее смерть Марцелла стала лишь первой в серии убийств при помощи яда, обвинения в которых сложат у ее двери. Хотя ныне уже бесполезно пытаться доказать или опровергнуть ее вину в этом или ином случае, нужно помнить, что образ женщины-отравительницы был характерен для древних мифов и историй, воплощенный в Клеопатре, ведьме в воображении жителей имперского Рима, которая испытывала свою аптечку смертельных ядов на военнопленных и в итоге сама приняла яд для самоубийства. Именно ее пример повлиял на портреты более поздних роковых женщин, таких как Лукреция Борджиа. ^[176]