Беатриче Ченчи - Франческо Гверацци Страница 24

– Синьора Лукреция, – шепнула Беатриче на ухо мачехи: – какое-нибудь ужасное бедствие висит над нашими головами! Никогда еще глаза его блистали такою злобною радостью, как сегодня.

– Господи, помилуй меня и защити!.. Не знаю отчего, но у меня тоже дрожат ноги.

– Кто вам сказал, что у меня ноги дрожат? У меня уже не дрожат ни ноги, ни душа.

Все сели за стол. Граф Ченчи на почетном месте в конце стола, но тогдашнему обычаю, предоставлявшему хозяину дома самое почетное место; с обеих сторон около себя он посадил свое семейство; дальше заняли места гости, которых рассаживал дворецкий по их значению. Блюда были изысканы и разнообразны и всякое имело особенный вид: одно представляло Колизей, другое – корабль; тут же являлась телятина в виде скалы, омываемой волнами студня; крепость из марципана, и как только ее разрезали, изнутри вылетели живые птицы, огласив залу веселым щебетаньем; из огромного пирога вылез домашний карлик, одетый папою и, дав с важностью гостям свое апостольское благословение, проворно убежал.

Стаканы двигались быстро, как челнок в руках у ткача: было выпито много сортов вина и своих, и иностранных, кипрских, греческих, и больше всего хереса, аликантского и других испанских вин.

– Ну, теперь пора, – сказали в один голос насытившиеся гости: – удовлетворить наше любопытство! Скажи нам, граф, причину вашей радости!

– Да, теперь пора! – сказал Ченчи торжественным голосом и, придав лицу строгое выражение, продолжал: – но прежде, чем отвечать, мои благородные друзья, я умоляю ответить на мой вопрос если бы Бог, которого я молил усердно и продолжительно каждый вечер прежде, чем успокоить мои члены на мягкой постели, каждое утро, едва открыв глаза, – если бы Бог, говорю, который слышал мою молитву от священников во время совершения таинства, в церковном пении девственниц, в молитвах нищих; – если б Бог, после того, как я уже приходил в отчаяние, думая, что моя молитва не услышана, неожиданно, по неизреченной своей милости, исполнил сверх всякой надежды мои желания, разве я не имел бы нрава ликовать и радоваться? Если так, то ликуйте и радуйтесь со мною, потому что я, в полном значении слова, счастливец!..

– Беатриче… дочь моя… поддержите меня… я боюсь…

– Поддерживайте себя, как можете, – отвечала Беатриче Лукреции. – Я ничего не могу… голова моя кружится и мне кажется, что все гости плавают в крови!

– О Боже! о Боже! – прибавила Лукреция: – у меня дрожь пробегает по телу, как в лихорадке.

– Я полагаю, благородные друзья и родные, что всем вам известно, а если нет, то знайте, – продолжал граф: – что в церкви святого Фомы я воздвигнул семь новых гробниц из драгоценного мрамора самой изящной работы; потом я молил Бога, чтоб он послал мне благодать похоронить в них при жизни всех моих детей; наконец, я дал обет зажечь свой дворец, церковь, ризницу и всю церковную утварь. Если б я был Нероном, я поклялся бы – поджечь во второй раз Рим.

Гости, скорей удивленные, чем испуганные, переглядывались между собою; смотрели на графа, и им было стыдно за него, что он выпил так не в меру. Беатриче, бледная, как увядшая роза, повиснувшая в её волосах, сидела склонив голову на правое плечо. Ченчи еще с большею силою продолжал:

– Одного я уже похоронил; двоих других, благодаря Бога, мне предстоит теперь похоронить разом: двое у меня в руках, что почти значит – в могиле; срок их приближается. Бог, являющий такие видимые признаки своей милости ко мне, верно захочет исполнить мою мольбу перед моей смертью.

– Граф! не худо бы вам избирать менее мрачные предметы для шуток. – Какая дурная наклонность смеяться и вместе наводить ужас!

– Разве я смеюсь?.. читайте.

При этом он вынул из-за пазухи несколько писем и бросил их на стол.

– Читайте… рассматривайте, не стесняясь; удостоверьтесь во всем; я вам на то и даю их. Вы узнаете, как еще двое ненавистных сыновей моих умерли в Саламанке. Каким образом они умерли? мне нет дела; для меня важно то, что они мертвы и закупорены в два дубовых гроба по моему приказанию. Теперь мне уже немного скудо остаётся издержать на них, – и я охотно издержу эти деньги… две свечки… две обедни… если б были тележки с известкой, способной сжечь их души, – я бы велел всыпать их две тысячи к ним в могилу… О, папа Климент, ты присудил меня платить им четыре тысячи червонцев в год пенсии! Заставишь ты меня продолжать платить? Черви не поднесут тебе жалобы, нет, – в свое время они и тебя съедят… Всемогущий Боже! прими выражение моей глубокой признательности! Ты исполнил душу мою радостью не по её заслугам, но но единой твоей неизреченной милости.

Монсиньор казначей, весь дрожа от волнения, прервал Ченчи.

– Ради Бога! благородные синьоры, Не слушайте его; он потопил рассудок в вине, или еще большее бедствие постигло его. Вы, как христиане, можете видеть явное доказательство его лжи в том, что Бог не принял бы благодарения, столь противного голосу природы; и если бы то, что произносят уста этого безумца, было истиной, то Господь обрушил бы потолок на его голову.

Гости смотрели на графа, и им казалось, что они видят перед собою Медузу Горгону. Страшный хозяин, вполне довольный ужасом, который наводил на них, продолжал с ликующим лицом:

– Мне дорого только одно, что мои дети умерли. Вам, может быть, хочется знать, как они умерли. Favete aures [16]. Феликсу обрушилась на голову главная балка потолка. В тот же самый вечер, даже, как мне пишут, в тот самый час, Кристофан был заколот ножом некиим ревнивым мужем, который застал его в объятиях своей жены.

Беатриче смотрела на него пристально, со страшно раскрывшимися глазами, в которые, казалось, перешла вся душа ее. Ченчи бросал на нее беспрестанно косвенные взгляды, и лучи глаз их встречались, перекрещивались и метали искры, как мечи двух дерущихся врагов. Бернардино склонил свою сонную голову на колени к Лукреции, которая с простертыми к небу руками, с каплями слез на щеках, походила на многострадальную мадонну. Из гостей одни, протянув на стол руки, сжатые в кулаки, грозно хмурили брови; другие проявляли осуждение своими поднятыми руками, указывающими на графа; третьи, казалось, не верили своим ушам: кто затыкал их, кто с ужасом смотрел на небо, как бы ожидая, что упадет молния. Одним словом, даже Леонардо да Винчи в своей знаменитой Тайной Вечере не представил того разнообразия выражений при словах Спасителя: Аминь, говорю вам, один из вас предаст меня, какое представляла зала Ченчи в эту минуту.

Прежде всех встали кардиналы и казначей, говоря:

– Уйдемте! уйдемте! Спасайтесь все: гнев Божий должен скоро разразиться над этим домом бесчестия!

Беспокойный шепот, возраставший как ветер, предшествующий буре и смутный говор сперва наполнили залу, потом разразились в крики негодования и ужаса; наконец все, равно исполненные злобы, с проклятиями направили свои руки на графа, точно хотели бросить в него каменья.

– Остановитесь! – кричал с жестокой иронией Франческо Ченчи. – Что вы делаете? Это не сцена, здесь нет зрителей; и если вы намерены играть трагедию, то вы трудитесь напрасно. Вам ли, преосвященные кардиналы, приходить в ужас от крови? А зачем же вы, скажите мне, одеваетесь в красное? Разве не для того, чтобы пятна человеческой крови не были заметны на вашей пурпуровой одежде? Вы, князь Колонна, не смущайтесь: я советую вам успокоиться, – ведь я прожил довольно долго в Рокка Петрелла для того, чтоб знать ваш нрав и ваш образ жизни. Скажу вам, я знаю некромантию более, чем вы желали бы, и имею силу заставлять говорить гробницы и некоторых мертвых… Вы меня понимаете, князь? а может быть, вам угодно не понимать, тогда я шепну вам кое-что на ухо. Теперь я обращаюсь к вам, почтеннейший друг, монсиньор казначей… Советую вам не забывать никогда, что я сын моего отца и что отец мой, дай ему Бог царство небесное, был сам казначеем; и право, у меня достанет духу поспорить с первым счетчиком апостолической камеры. Счастье ваше, казначей, что другие дела отвлекают меня, – какие бы ни были, не в том дело! – счастье ваше, что у меня не достает времени, или нет охоты повести нашего общего друга кардинала Альдобрандано с нитью Ариадны в лабиринт казначейства. Покрывайте для кого другого болото ваше заманчивыми цветами, чтоб он неосторожно ступил и проваливался понемножку. Я – бурная и пенистая волна: я могу разбиться о скалы берега; но прежде разрушу и потоплю все, что мне попадётся на пути. Чтите же вашего владыку; падайте мне в ноги и обожайте меня.