Великаны сумрака - Александр Поляков Страница 24

Левушка маялся над концовкой сказки, когда в его ком­нату без стука вошел высокий молодой человек в огром­ных синих очках. Глядел он поверх стекол, словно бы ис­подлобья, но крайне спокойно и самоуверенно. Бросил глухо:

— Я — Чарушин.

Никакого Чарушина он не знал. Гость тряхнул длинной русой прядью, а Тихомиров с тоской подумал: шпион?

— Простите, не имею чести. — сказал звонко, отчетливо. Добавил: — Что вам угодно?

— Вот как? — удивился молодой человек. — Я из Петер­бурга. Нам о вас писали Клячко и Цакни. Они сообщили, что вы заканчиваете «Сказку о четырех братьях», о правде и кривде. Сказку ждут в Питере. Она нужна для пропаганды среди фабричных рабочих.

— Какая сказка? И что за Клячко с Цакни? — с деланым равнодушием пожал плечами Лев. — Ищите ваших знако­мых сами.

Тревожно взглянул на двери. Вот сейчас створки разлетят­ся от удара тяжелого сапога, и к нему ворвется усатая свора жандармов, приведенная этим хитрым филером. Скрутят, повалят на пол, будут сказку читать, — тут уж тебе, брат, и конец и концовка. Жаль, переписать не успел, один экземп­ляр всего.

— Искать? — усмехнулся гость. — Вы же знаете, они заа­рестованы. Собственно, я по поручению Чайковского.

— Но я такого не знаю! У меня нет времени. Прошу, ос­тавьте меня! — натопорщился Тихомиров.

Молодой человек нервно заходил по комнате. Он был явно огорчен таким приемом. Достал папиросу, закурил, не спро­сив разрешения. Лев демонстративно подошел к дверям: дес­кать, пора и честь знать.

Странный гость поправил синие очки, надел широкую шляпу и уже шагнул было к выходу, как в окно так сильно ибесцеремонно застучали, что Тихомиров испугался за проч­ность стекла. Он уперся в подоконник, вглядываясь в су­мерки, и что же — на него с улицы смотрело улыбающееся чернявое лицо арестованного неделю назад Самуила Кляч­ко! Левушка опешил. Потер глаза, отгоняя наваждение. За­быв про оставленного в комнате шпиона, в чем был, выско­чил на звонкий весенний холодок. У крыльца стоял Клячко и радостно скалился; за его спиной маячил краснощекий жандарм, неуверенно поигрывая темляком сабли.

— Принимай гостей, Тихомиров! — кинулся с объятиями арестант.

Лев попятился: что это? Или Самуила жестоко мучили на гауптвахте, и он, несчастный, не выдержал—выдал Тихомиро­ва с потрохами, даже привел с собой вооруженного унтера, дол­жно быть, для ареста товарища по кружку. Левушка всмотрел­ся в лицо Клячко — ни страданий, ни следов побоев на нем не было. А если?.. Если бедняга просто свихнулся, и эта радость, эта счастливая и словно порхающая улыбка — всего лишь всплеск ускользающего в бездну сокрушенного разума?

— Ну, чего ты стоишь истуканом? — веселился Клячко. — Приглашай в дом.

— Как? И его?.. — шепнул Тихомиров, покосившись на жандарма.

Нет, определенно Самуил не сошел с ума. Но что же все это значит?

— Ясное дело! Или ты унтера Крапивина хочешь на морозе оставить? — подмигнул черным игривым глазом Клячко. — Ведь он, Крапивин, меня в баню сопровождает. Я его едва уговорил, чтоб мимо дома твоего пройти.

— Не положено, господа хорошие! — сипловато подал голос жандарм. — Следуем в баню, ужо и мыльник, поди, заждался. Там-то все и смоете, злоумышленость бунтовскую вашу...

— Ах, молодец, Крапивин! — расхохотался Самуил. — Но будь человеком: позволь чайку у приятеля попить, да и по­прощаться.

— Никак невозможно! — мотнул головой Крапивин.

— Нет, ну что ты за темная личность, Крапивин! — огор­чился арестант. — Да разве с такими одолеешь деспотизм? Ладно, пошли Тихомиров. Пускай рубит меня, убивает.

С этими словами Клячко повернулся спиной к унтеру и легко взбежал на крыльцо; махнул рукой: дескать, не отста­вай.

— Эй-эе-ей! Назад! Не положено. — крикнул Крапивин, но в голосе его не было решительности. Рванул из ножен саб­лю, не сильно рванул — на треть, и с тоскливым криком «эх!» толкнул сверкнувший клинок обратно. И уже ворча, прокли­ная свою судьбу и пеняя на семь шкур, которые спустит с него «их высокоблагородие», с тяжелым вздохом застучал сапогами в передней.

К удивлению Левушки, арестант Клячко сразу же узнал таинственного незнакомца в синих очках-консервах, кото­рый так и сидел в комнате под абажуром.

— Чарушин! Николай Аполлонович! — бросился к нему.

— Самуил Львович! Как же? — вытаращился поверх сте­кол гость и тут же отпрянул, сунул руку в складки черного пледа, потянул тяжелую рукоятку револьвера: в дверях топ­тался краснощекий жандармский унтер. Клячко едва успел перехватить ловкую кисть Чарушина, вернуть оружие в кар­ман. Шепотом все объяснил, и громко, как и подобает руко­водителю кружка, распорядился:

— Тихомиров, чаю всем! Крапивину покрепче. — при этом изящным жестом фокусника сунул полтинник за обшлаг жандармской шинели. Унтер строго шевельнул усами и сра­зу обмяк лицом. А Клячко хлопнул Чарушина по плечу: — Говорил же я: всегда выйду, не в ту дверь, так в другую, а?

Час кряду они вчетвером пили чай; Левушка бегал в лавку за баранками — их с детства жаловал унтер Крапивин. Уже не таясь, обсуждали список запрещенной литературы, кото­рую следует распространять среди демократической обще­ственности. Клячко рассказывал, как в Цюрихе встречался с русскими политэмигрантами: говорили об издании рево­люционных книг и журналов и доставке их в Россию. Хвас­тался, что это он перевел «Гражданскую войну во Франции» прогрессивного экономиста Карла Маркса, а еще дружески снесся с контрабандистом Мовшей Вульфовичем Эдельш- тейном — вот уж кто сможет тайно переправить нужную ли­тературу куда угодно. И в Россию, конечно.

Потом все вместе отправились в баню. Там долго хлестали друг друга вениками, и распаренный Клячко воинственно поднимал связку прутьев над всклокоченными головами еди­номышленников, потрясал горячими листьями и лез к жан­дарму Крапивину с надоевшей загадкой: «А кто в баньке глав­ный начальник?» — «Не могу знать!» — с перепугу вскрики­вал взмокший унтер, в распахнутой шинели то и дело загля­дывающий в парилку: дабы чего не вышло. Клячко снисхо­дительно хмыкал: «Да веник же, темнота! Ну, разве с этими построишь республику?!»

И Левушка поддался всеобщему оживлению. Запел, раз­гоняя тенорком жаркое марево, — сперва народное, слышан­ное от отца: «Блошка банюшку топила, вошка парилася, с полка ударилася.», а потом — и грозное, нелегальное: «От­речемся от старого мира, отряхнем его прах с наших ног!», и нещадно оттирал пемзой пятки, словно снимал с них пре­зренный прах самовластья и тирании. Даже строгий Чару­шин выхватил у Самуила веник и с его помощью принялся доказывать важность крепкой подпольной организации.

— Все, господа хорошие, шайки ослобоняйте, сдавайте веники! Помывка закончена. Не то к ужину на гауптвахте не поспеем. — крикнул Крапивин.

— Ну, вот: из баньки да в ямку..— взгрустнул Клячко.