Варфоломеевская ночь - Владимир Москалев Страница 24

Рене вошел и остановился на пороге.

Все повернули к нему головы. Никто не проронил ни слова. Миланец подошел и взглянул на подушки. На них покоилось бледное лицо Жанны Д'Альбре, отливающее синевой. Свет от двух маленьких канделябров, стоящих на витых подставках в разных углах комнаты, бросал неверные зловещие блики на это лицо.

Рене стоял не шевелясь. Он знал, что еще рано, и что сейчас больная только спит. Он посмотрел на ее неподвижные руки, лежащие поверх голубого атласа, и ему показалось, что они тоже голубые и настолько слились с одеялом, что их будто бы и не было вовсе, а лишь только пустые белые рукава ночного халата, который кто-то в забывчивости оставил на постели.

Неслышно ступая по синему ковру, подошел Амбруаз Паре и молча, протянул флакончик с нюхательной солью. И Рене все понял. В этой комнате уже витала смерть, во всем ощущалось ее дыхание. Она стояла у изголовья Жанны и терпеливо ждала своего часа.

— Ее дни сочтены, — чуть слышно проговорил Паре. — Легкие медленно умирают, унося в могилу и свою хозяйку. Она уже почти не дышит, но жизнь еще теплится в ней. Я дал ей питье. Оно продлит ее страдания лишь на несколько дней, не больше.

Они помолчали. Паре обернулся, посмотрел на полог, безжизненно и равнодушно висевший по обе стороны витых голубых колонн, перевел взгляд на Жанну, мертвенно-бледное лицо которой покоилось на голубых подушках с бахромой по краям, и тихо произнес:

— Она совсем не думала о себе и слишком запустила легкие. Если бы не это, яд был бы бессилен. Но он попал на благодатную почву. Отравитель знал, что делает.

Рене вздрогнул.

— Тот, кто отравил, действовал мастерски, — продолжал Паре. — Для всякого другого пары этого яда совершенно безвредны, но не для легких Жанны Д'Альбре. Они разрушили их за несколько часов, превратив в гнойное месиво, источающее собственный яд, разливающийся по всему организму. Он не так скор, но убивает уверенно. Ей осталось не больше трех дней. Я не говорю об этом никому. Пусть в сердцах ее близких теплится надежда.

Рене пожал ему руку и молча, кивнул.

К ним подошли Лесдигьер, Шомберг и Конде. У всех троих немой вопрос в глазах.

— Мы все надеемся на чудо, — произнес Амбруаз Паре. — Молитесь господу, чтобы он даровал королеве силы, которые помогут ей справиться с болезнью.

— Значит, есть надежда на выздоровление? — спросил Конде.

— Все в руках Божьих, — уклончиво ответил врач.

— Но яд? — спросил Лесдигьер и приступил вплотную к Рене. — Ведь вы подозревали отравление?

Амбруаз Паре закашлялся. Он пожалел, что не успел предупредить парфюмера: о таких вещах не говорят вслух. Но Рене был неглуп и сам прекрасно все понял.

— Яд не сыграл никакой роли, — ответил он, — срок его действия давно истек, он совершенно безвреден для человека и мог убить разве что воробья. Все дело в ее легких. Вы знали и ее болезни.

— Знал, — обронил Лесдигьер.

— Вчерашний выезд погубил ее. Она вдохнула холодный воздух, и сразу же образовался обширный отек легкого, который стремительно начал прогрессировать. Легкие воспалились; это начало проявляться в импульсивных скачках температуры. Последним стал момент общей слабости, когда не осталось сил, чтобы держаться на ногах. Теперь ей нужен только покой и обильное питье. Все остальное сделает природа. Будем надеяться, что организм королевы справится… и молить Господа о даровании ей жизни.

Амбруаз кивнул: лучше сказать нельзя. Оба — парфюмер и врач — прекрасно поняли друг друга.

Больше не сказано было ни слова.

Лесдигьер вызвался проводить Рене до дому: время было позднее, в такие часы бродить по улицам Парижа мог разве сумасшедший. После наступления темноты никто не мог гарантировать безопасность запоздалому прохожему, которого запросто могли ограбить или убить либо грабители, либо наемные убийцы.

Рене не возражал. Шомберг пошел вместе с ними.

Предосторожность оказалась отнюдь не излишней. Несколько раз по дороге им встречались подозрительные личности, таившиеся в какой-либо из бесчисленных подворотен и поджидавшие жертву, но при виде двух вооруженных дворян с длинными шпагами на боку ни у кого не возникало желания позариться на их кошельки. Один раз даже, проходя по улице Святого Варфоломея, Лесдигьер услышал свое имя, негромко и с оттенком уважения произнесенное кем-то из ночных грабителей, мимо которых они проходили.

Подойдя к дому, они простились с Рене и уже собрались идти обратно, как вдруг он остановил их.

— Уезжайте отсюда, — сказал он. — Парижский воздух небезопасен для здоровья гугенотов. Ваша королева — тому яркий пример. Я не знаю, что вам грозит, но что-то обязательно случится, я чувствую это. Начали с королевы, теперь очередь за адмиралом… следующими будете вы.

Друзья переглянулись. Их предостерегают уже не в первый раз.

— Значит, вы думаете, что…

— Я ничего не думаю, я вижу, я чувствую, что вас обманывают.

— Рене, вы что-то знаете. Скажите нам!

— Не знаю я ничего. И потом, я ведь говорил вам, что не вмешиваюсь в политику.

— Но отчего вы решили, что нам грозит опасность?

Рене помолчал. Повернулся в сторону реки. Ноздри его широко раскрылись, вдыхая прохладу, тянувшую от воды.

Они, молча, ждали ответа. Они — чувствовали, здесь что-то не так. Миланец мог бы им сказать, но нелегко было его заставить. Да и знал ли он?

Не оборачиваясь, Рене нахмурился и медленно, зловеще, отчетливо проговорил:

— Воздух пахнет кровью.

И повернулся, чтобы уходить. Двери уже были открыты, на пороге стоял слуга, живущий здесь же.

— Чьей? — спросил Шомберг. Не поворачивая головы, Репе ответил:

— Вашей.

И исчез… Двери закрылись за ним.