Волгари - Николай Коняев Страница 24

Тринадцать недель добирался протопоп до Тобольска. В Тобольске — слава Богу! — хорошо устроился. Вскоре, как прибыл, пришёл подарок из Москвы от Ирины Михайловны. Послала царевна опальному протопопу ризы и архиерейский посох, не по чину, конечно, да ведь от кого подарок-то?! С посохом этим не расставался теперь Аввакум.

С прихожанами, чадами своими духовными, сурово себя держал, наставляя к спасению души. Только народ здешний, к суровости привычный, не роптал, как в Юрьевце. Весёлые люди в Сибири жили.

Нынче, когда молился перед сном Аввакум, с улицы крик раздался:

— Учителю! Учителю!

Вышел Аввакум на крыльцо. Под окнами чернец пьяный бегает.

— Чего голосишь-то? — спросил Аввакум. — Последний ум пропил?

— Учителю! — ответил чернец. — Дай мне скоро Царствие Небесное!

— Чего-о?!

— Царства хочу Небесного, учителю!

— А-а... — сказал Аввакум. — Заходи в избу тогда.

Не оробел монах, вошёл в дом.

— Царствия Небесного, значит, у меня просишь... — раздумчиво спросил Аввакум, разглядывая пьяницу. — А можешь ли пити Чашу, ея же ти поднесу?

— Поднеси скорее, учителю!

— Добре... — сказал Аввакум. — Не будем тогда откладывать сего дела.

Вдвоём с пономарём затащили из сеней толстый чурбан и топор, которым рубили мясо. Положив топор на чурбан, подошёл к иконам и начал читать отходную.

— С Богом... — сказал наконец и взял топор в руки. — Клади голову!

Вовсю играл хмель в весёлом монахе, не струсил и тут, положил на чурбан голову. Блаженно закрыл глаза.

А Аввакум сделал знак пономарю и тот шлепком ударил пьяницу по шее.

Разом хмель соскочил.

— Ты чего дерёшься-то? — закричал монах.

— Так ты чего? — удивился Аввакум. — Передумал разве в Царствие Божие поскорее перебраться?

— Виноват, батюшко! — завопил монах. — Каюся!

— Ну, коли каешься, тогда епитимья тебе. Снимай мантию и клобук и сто пятьдесят поклонов положи. Прощения у Господа себе испрашивай!

Начал класть поклоны перед иконами протрезвевший монах. Поклон за поклоном клал, и при каждом поклоне пономарь шлёпом его угощал по спине.

Как пятьдесят поклонов насчитали, пустили отдохнуть. Да только больно тяжёлой чернецу епитимья показалась. Скокнул в двери и на улицу побежал.

Аввакум на крыльцо за ним выскочил.

— Отче! Отче! Клобук-то возьми!

— Горите вы все! — уже издалека, из темноты, донёсся голос монаха.

А Аввакум на крыльце задержался. Высоко на горе встал Тобольск. На небе, не только над головой, но если и прямо смотреть, звёзды сияли. Словно среди звёзд и стоишь, прямо посреди неба. Дивная картина. Только когда озяб совсем, вернулся Аввакум в избу.

А наутро литургию служил Аввакум в Вознесенском соборе. Перед исповедью подошёл к нему сотник казачий Пётр Бекетов.

— Сейчас человека тебе приведут, протопоп... — сказал он. — Причаститься хочет.

— Немощный, что ли, коли к причастию вести надобно? — спросил Аввакум.

— Сам увидишь, сколь немощен... — отвечал Бекетов.

Немногословным сотник был. Вымерзли в нём слова лишние в отчаянных сибирских походах. А походил по Сибири Пётр Иванович немало. Сказывали, что в семнадцать годов назначили его казачьим сотником, а ещё двадцати не было, закладывал Рыбинский и Братский остроги на Ангаре, Якутск основал на Лене, а два года назад ходил ставить острог на Иргень-озере, на подступах к реке Шилке.

Не стал спрашивать Аввакум, пошто человек, собравшийся к исповеди, сотника впереди себя послал. Добро и сделал, что не спросил. Распахнулись двери, и в церковь ввели того, о котором Пётр Иванович Бекетов предупреждал.

Шрам через всё лицо бежал. Бугрилось наросшее вокруг него дикое мясо. На плечах человека соболья шуба накинута. На руках и на ногах — кандалы. Гремя цепями, подошёл человек к протопопу. Дикой, бешеной силой пёрло от него.

Встал перед протопопом.

— Звать-то тебя, добрый человек, как? — спросил тот.

— Ерофеем... — ответил мужик. — Кличут Хабаров...

— Кличка твоя ни к чему мне... — сказал Аввакум. — Последний раз давно на исповеди был?

— Не упомню уже... Должно быть, годов пять назад.

— Что так? — нахмурился Аввакум.

— Там, где я был, недосуг в церковь ходить.

— В церковь Божию всегда можно найти время сходить.

— Верно, батька. Как раз за год и обернёшься, коли не замёрзнешь...

— Ну, коли так, то рассказывай, за какие добрые дела в цепи тебя, Ерофей, нарядили?

— И грехи есть, и клеветы хватает. Грехи свои я тебе скажу, а в клеветах злых на Москве оправдываться буду.

Долго исповедовался у Аввакума Ерофей Хабаров. За пять лет немало грехов скопилось. Велики они были, велико было дело, совершенное им. Грехи Ерофей на себе нёс, дело же государю и державе отдал. Подвиги и согрешения вместе сплелись. Не отличить, где что...

— И в те стены проломные стали скакать люди богдоевы ^[9], — рассказывал Ерофей Павлович, — и мы прикатили тут на городовое проломное место пушку большую медную и почали из пушки по богдойскому войску бита, и из мелкого оружия учали стрелять, и из иных пушек железных били по богдойским людям... И нападе на них, богдоев, страх великий, и показалась им сила наша несчётной, побежали врознь от городу...

Долго рассказывал Ерофей Хабаров о своих походах по Амуру, о сражениях и осадах. Слушал его Аввакум. На подвиги да на богатства Хабарова много охотников сыскалось. Грехи же оставили... Тяжело вздохнул Аввакум.

— Кайся, Ерофей... — сказал, показывая на лежащее на аналое Евангелие. Главное, кабы Бог простил, а людского суда не бойся.

И покрыл епитрахилью голову, читая разрешительную молитву.

— Терпи, Ерофей... — сказал. — Я за тебя молиться буду.

— Помолись, протопоп...

Гремя цепями, отошёл Хабаров. Вслед посмотрел ему Аввакум. Огромным был Хабаров, огромным не по росту своему высокому. Словно всё пространство, которое в человека вместиться не могло, принёс с собою. И как-то рассеянно подумал Аввакум о Никоне с его Арсеном-лисом... Безмерно малыми увиделись они. Что их дела? Пропадут, истают на здешних морозах, на сибирских снегах глубоких со всей своей хитростью...