Когда мы были чужие - Памела Шоневальдт Страница 22

— Как красиво, — негромко сказал кто-то.

Я подняла голову и увидела матроса с бородкой, с которым мы, помнится, говорили еще в Неаполе.

— Это я так, чтобы навыка не терять.

— Вы — ради навыка, а мне это напомнило дом. У нас точно так пшеница росла. У отца на поле. Могу я это купить у вас, синьорина?

— Пшеница вышла не очень. И я бы хотела сделать еще несколько птиц. Не слишком хорошо получилось.

Он улыбнулся, и в глазах его блеснуло солнце.

— Я никому не стану это показывать, обещаю вам. Не хотите продать, давайте меняться — на головку овечьего сыра. Вот такую, — он сжал два загорелых кулака.

Овечий сыр! Я моментально ощутила его дивный вкус, а Габриэлла завопила, что это то что надо.

— Ладно, сторгуемся, — согласилась я.

Веселые парочки кружились в нежном танце, а матрос наклонился ко мне и прошептал:

— Сегодня ночью, во вторую вахту, когда пробьет восемь склянок, эта решетка будет открыта. Выходите на палубу. Капитан со всеми старшими офицерами пойдет на банкет в первом классе. Я принесу сыр. Вы, наверно, никогда не видели океан в ясную ночь. Это самое лучшее зрелище на свете.

Встревоженные голоса издалека сказали мне на ухо: «Ты же знаешь, чего он хочет. Ты же знаешь, какие женщины гуляют по ночам с мужчинами». И даже Дзия пробормотала: «Вспомни Филомену».

Я могу взять с собой ножницы, чтобы обороняться, оправдывалась я. И уж если бы ему нужна была красивая девица, так их полным-полно в третьем классе, не я им чета. Он говорил со мной почтительно, ни разу до меня не дотронулся, а в Неаполе постарался ободрить Габриэллу — без малейшей для себя корысти.

— Но если хотите, синьорина, я принесу вам сыр прямо сейчас.

— Я никогда не видела океан. Тем более ночью, — призналась я.

— Тогда приходите. Я не… я просто хотел бы показать вам, как это красиво.

Ладно, люди могут болтать, что угодно, но свежий ночной воздух, это… прости меня, Дзия, я соглашусь.

После ужина, когда Тереза закончила обсуждать со мной платьице, в котором Габриэлла явится покорять Нью-Йорк, а сербки удалились наверх играть в карты, я пробралась по темному коридору, поднялась по крутой лестнице, открыла загородку, запертую на протяжении всего дня, и вышла на палубу, вдохнув полной грудью.

Млечный Путь вольготно раскинулся наверху. Над водой блестел серебряный полукруг луны. Сколько было видно глазу, катились могучие волны. Вот как, оказывается, текут они по просторам океана, словно по бесконечному полотну мягкого атласа, уходя невидимым краем в даль и там подворачиваясь под огромный небесный купол. Какое наслаждение — ходить, позабыв про скученные тела, нагромождение коек, чемоданов и развешанные над головой мокрые вещи. Тишина — изумляющая, только глухо гудят моторы в отдалении, едва слышен из бальной залы вальс, а рядом, о борт, мягко бьет упругая волна. И я ощутила — радость, несмотря на недавний шторм, одиночество, утрату Опи и страх перед Америкой. Волны бежали под лунной дорожкой, и я глядела на них, открыв рот, как ребенок, будто вернулась в детство — когда точно так же смотрела, завороженная, на текущие под ветром луговые травы. Свежий бриз пронизывал меня насквозь и подымал мне дух.

— Ничего не может быть лучше, правда? — спросил тихий голос из-за спины.

Я подскочила от неожиданности, точно ошпаренная. Матрос ловко перебрался через канат, свернутый в бухту.

— Никогда не забуду, как впервые увидел море под луной. Ни один моряк этого не забудет, синьорина.

— Спасибо, что открыли мне решетку, сударь.

— Меня зовут Густаво Пароди. А вас, синьорина?

— Ирма Витале. Я из Опи, в Абруццо, это в горах. Наша деревня очень маленькая.

Он кивнул.

— Зато, я уверен, очень красивая. Вам хочется обратно, домой?

— Не сейчас, когда я вижу все это, — я и сама очень удивилась тому, что сказала. — Но там, внизу, в тесноте… да, хочется. А вы скучаете по дому?

— Я уехал из Генуи уже давно. У меня никого там нет. Холера унесла всех за одну неделю. И я ушел в море юнгой.

Густаво оперся о перила. Я и дома-то никогда не умела свободно говорить с мужчинами, даже с Карло. Резкий порыв ветра чуть не сбил меня с ног, и я ухватилась за перила, но так, чтобы не дотронуться до его руки. Помни про Филомену. Могучие волны несли наш корабль легко, словно перышко.

— О чем вы думаете? — в его голосе плескался ветер.

— О том… о том, что здесь нет птиц.

— Да, они не залетают так далеко.

Густаво вынул из-за пазухи два свертка.

— Ваш сыр и немного сушеных фиг. Очень вкусные.

В Опи ни одна честная девушка не делит пищу с мужчиной, если он ей не родственник или не жених, но на море, где и птиц нету, я взяла три фиги, нежные и сладкие, согретые теплом его тела. И отдала ему вышивку, которую он бережно положил туда, откуда только что достал еду.

— Спасибо.

Его взгляд омывал меня, как волны, глаза сверкали в бледном лунном свете. Я покраснела до корней волос. У него есть жена, возможно, не одна. Даже мы в Опи знали, каковы матросские нравы.

— И вы ни разу не были дома? — сумела выговорить я.

— Я теперь моряк. В шторм или в штиль, мой дом — море.

— Я тоже думала, что никогда не смогу оставить Опи. — Он кивнул, но из любезности ничего не сказал. Темные волны подставляли спины под лунный поток. — Но у меня не было там работы, — помолчав, договорила я.

— Вот как, — он задумчиво смотрел за борт, и я видела, что он понимает — были и другие причины для моего отъезда. Но я же не могу рассказать ему про алтарную пелену и про то, что сделал мой отец?

Густаво кивнул в сторону лестницы:

— Многие из них остались бы дома, имей они такую возможность. И не нужно им все золото Америки.

Наше внимание привлек неожиданный громкий всплеск. Из воды вылетела огромная рыбина, размером со взрослого человека, пронеслась над волнами и нырнула обратно. За ней вторая и третья, чуть поменьше.

— Смотрите туда, — Густаво указывал на место, где погрузилась первая. — Вот, сейчас. — Рыбина выпрыгнула, точно повинуясь его жесту, за ней почти одновременно последовали ее спутники. — Это дельфины, — пояснил Густаво. — Добрая примета, что погода будет хорошая. Капитан говорит, мы дойдем до Нью-Йорка за восемь дней.

Господи, еще восемь дней взаперти, в этой невыносимой духоте. Удастся ли мне еще раз выбраться наверх за это время?

— Видите, как мы идем, не рыскаем, прямо по курсу, — он указал мне на белый бурун за бортом.

— Похоже на след в снежных сугробах.

Густаво рассмеялся.

— Я очень давно не видел снега. — И, небрежно опершись о перила, он рассказал мне про зиму, которую как-то провел у своего дяди в Альпах. — Мне кажется, горы похожи на море. Они проникают тебе в душу. Дядя не захотел уехать оттуда, даже когда вся его семья погибла под снежной лавиной.