Наталья Кирилловна. Царица-мачеха - Таисия Наполова Страница 22

Богдан же поспешил удалиться, пока настроение царя не переменилось, что с ним нередко случалось. Довольный благополучным исходом беседы с царём, Хитрово ещё долго не мог одолеть беспокойную мысль о безбожной ловкости Матвеева. И в который раз приходила опасная мысль: может быть, и вправду Матвеев переводит волю царя в свою волю тайным волхвованием? И коли так, найти ли от него спасение?

А в это время костоправ лечил увечные руки и ноги несчастного Ивана Шихирева, стрелецкого стряпчего, незадачливого ходатая за свою племянницу.

Вот и получилось, что оба стали горемыками. Но дядюшке досталась доля более горькая, чем племяннице: изувечили да ещё и от дела отставили...

Два дня сидела Дунюшка у ложа больного дяди, пока сама не слегла. Кто бы не пожалел эту сиротинку! Исхудалая и печальная, она походила на святую, у неё было не лицо, а лик, хоть икону с неё пиши. Она не стала дожидаться, пока больной родич выздоровеет, решила ехать: уж очень невмоготу было здесь жить. Перед отъездом зашла к дядюшке. Он уже ковылял по комнате и держался молодцом, что, впрочем, ему удавалось без особого труда. Был он от природы человеком жизнерадостным и ловким, плечи — косая сажень, густой чёрный чуб, волевой склад лица. Казалось, такой человек нигде не пропадёт, и вот настигла, однако, судьба...

Хозяйка мигом поставила на стол угощение. Но Дунюшка ни к чему не прикоснулась. Дядюшка выпил рюмку, спросил:

— Здорова ли, родимая? Выдержишь ли дорогу?

— Мне долгий путь нипочём, — ответила Дуня. И, помолчав, спросила: — Богом данный крёстный мой, ты мне за отца остался. Скажи, родимый, за что нам такая доля выпала?

— Сказано: «Не посягай выше меры».

— Я не о том. За что тебя-то, безвинного, наказали? От дела важного отставили, из Москвы гонят. А может, патриарх за тебя заступится и ты останешься в Москве?

Иван с сомнением покачал головой:

— Да разве Артамошка согласится, чтобы я глаза ему мозолил? Сама понимаешь: Артамошке лишняя докука и память. Думаешь, тебе почему не велят оставаться в Москве? Люди увидят, какая ты раскрасавица, царю и Наталье это за досаду будет. Сказано: «Не переходи дороги злому человеку».

Он печально, с сожалением вздохнул.

— Эх, знать бы, что у них своя невеста заготовлена. Оба хитрецы: что царь, что Артамошка. И я думаю, сам Артамошка письма те воровские подмётные составлял. А на нас хулу положили, дабы тебя от венца отвести.

— Тише, крёстный, услышат...

— А пускай услышат. Дальше понизовья не сошлют.

— А ежели в Сибирь?

— Зачем им перед свадьбой дурные толки? У них теперь не об нас думки. — И, помолчав немного, Иван добавил: — А только им придётся перед Богом ответ держать.

В дорогу Дуню собирала бабушка, монахиня Ираида. Дуня знала её грустную историю. Бабушка была побочной дочерью известного вельможи. Будущая монахиня была вся в отца, которого, впрочем, почти не знала. Весь её облик, изящные манеры говорили о высоком происхождении. Тонкие руки с узкими кистями Дуня унаследовала от неё — на смотринах невест это вменили ей в изъян.

— Пошто спешишь уехать? — сетовала Ираида, любившая внучку. — Пожила бы у меня в келье. Тебя никто не гонит.

— Ах, бабушка, как бы тебе какого дурна не учинили из-за меня! — вырвалось у Дуни.

— Господь с тобой, деточка! Какое дурно могут мне учинить? — испуганно оглядываясь на дверь, произнесла она.

Она явно опасалась подслушивания. И действительно, дверь тотчас приоткрылась, и вошла старица Соломонида. Вид смиренный, голова опущена долу, но губы кривит змеиная усмешка.

— Не слыхала, матушка, скоро царицу-то новую объявят? — спросила она, бросив зоркий взгляд на Дуню, от которого той стало не по себе.

— Да где мне слышать, мать Соломонида? Ты, чай, более моего знаешь...

— За всех нас знает лишь единый Бог, — поджав губы, будто с укором, заметила Соломонида.

Когда она вышла, Ираида закрыла за нею дверь и, убедившись, что вблизи никого нет, сказала словно бы вслед ушедшей:

— Ты-то знаешь больше, чем сам дьявол... — Но тут же спохватилась: — Ох, не велит мне чин ангельский осуждать людей, да старица Соломонида многих опорочила. И как только Бога не боится! Ишь, пришла выпытывать. Будто не знает, что царю невеста давно назначена. И, видно, на то была Божья воля...

— Бабушка, а зачем было заманивать в Москву столько девиц?

— А для вида. Чтобы прикрыть затею Артамошки дать царю свою невесту.

— Говорят, завтра прибудут ещё новые невесты. И что думают их родители? Или не понимают, что девиц на смех посылают?

— Понимать-то понимают, а что даёт ныне это понимание? Кто ослушается царёва приказа не утаивать в своих домах красивых девиц?

— Ох, бабушка, мне лучше скорее уехать. Страшно мне в Москве.

Дуня, однако, задержалась ещё на три дня. У дядюшки сильно разболелся бок после многих ударов батогами. Вместе с бабушкой Ираидой Дуня врачевала его целебными травами и сама попила травок, чтобы успокаивали душу.

И, лишь сидя в возке, Дуня Беляева дала волю своему горю. Сквозь слёзы Москва показалась ей чужой и безрадостной. Неласково горели на солнце маковки церквей, тоскливо звонили колокола. В последний раз оглянулась она на Кремль, вспомнила хоромы, где жила.

И долго ещё со стыдом припоминала она те минуты, когда царь подолгу смотрел на неё. А она тем возгордилась и, не помолившись Богородице, обманула сама себя надеждой на царский венец. За то и наказана.