Корабль дураков - Грегори Норминтон Страница 22

О Далборгском аббатстве и материнской любви

Хмуря брови, строгая аббатиса Хильдегард пристально изучает новую соискательницу. Ее кое-что беспокоит в этой девушке. Слишком много в ее глазах жадности, сладострастия – может ли такое быть? – порушенной добродетели. Немота, разумеется, не порок, но она намекает на тайные мысли, сокрытые в молчании.

– Она все понимает, – говорит ее опекун, – она очень сообразительная и способная.

– Вы отдаете себе отчет, что если мы ее примем, вы больше уже никогда не увидите вашу подопечную? У нас очень строгие правила на этот счет: мужчины не допускаются дальше сторожки, и только я выхожу за ворота.

– Я все понимаю. Собственно, я потому ее к вам и привез. Ибо желаю сберечь ее… ээ… невинность.

Белкула, одетая скромно и просто, изо всех сил пытается себя сдерживать. Все утро она провела, упражняясь под руководством Колпачка в искусстве скромного, кроткого поведения, каковое пристало невинной девице. Но сейчас, когда она видит мать, ее сердце готово взорваться. Вся дрожа от волнения, она входит на территорию аббатства, где печально и сумрачно, и слепые гранитные стены, и все тускло и серо, и вместо сада – унылая топь. Серое море, и серое небо, и серый суглинок под ногами, однако внутри Белкула вся сияет. Потому что это пейзаж ее мамы, родной и привычный ее глазам. Она искренне не понимает, к чему весь этот маскарад? Зачем Колпачок пускается на подобные ухищрения, когда можно все сделать открыто и прямо?

Аббатиса Хильдегард продолжает рассказывать о монастырской жизни, о здешнем укладе и распорядке. (У нас тут есть человек, кто знаком с этим не понаслышке.) Монашки встают в три часа утра и отправляются в церковь на всенощное бдение, после заутрени приходит черед Lectio Divina, чтения Священного Писания и молитвенных размышлений, после Лауд, Хвалений, монахини завтракают в трапезной. Разговоры за завтраком запрещены. Послушания и труды начинаются в восемь и прерываются лишь на молитву Шестого часа. В полдень – обед, который также проходит в молчании. После обеда – молитвы в уединении кельи, и снова труды и работы до Вечерни. За ужином также положено молчать. После ужина – молитва перед сном и сон. Сестры Бессрочного Самоотречения, объясняет она, приносят обет Смирения – они забывают о себе и полностью отдают себя Господу, что находит конкретное выражение в безоговорочном послушании их аббатисе, Хильдегард. Вступив в монастырь, Белкула останется там навсегда. Монахини занимаются земледелием и производством Далборгского ликера – самого дурманного из всех пьяных напитков, – от употребления которого им надлежит воздерживаться, ибо в жизни монахини есть только три удовольствия: молитва, покаяние и смирение.

Колпачок наблюдает за этой строгой и неприступной дамой и дивится про себя тому, как за прошедшие двадцать лет она подавила в себе все физические инстинкты. Ее сердце молчит, хотя должно было ей подсказать, что перед ней – ее дочь, плоть от плоти ее. Даже когда аббатиса осматривает Белкулу, мнет и щупает, словно какой-нибудь овощ на рынке, она глуха к голосу крови.

– Как вы нас разыскали? – спрашивает аббатиса. (Ибо в последнее время, а именно с той поры, как Хильдегард приняла на себя руководство аббатством, очень немногие приезжали сюда, чтобы вступить в их орден; однако же Хильдегард умело скрывает свою подозрительность и слушает объяснения Колпачка с непроницаемым видом, и только когда Колпачок начинает превозносить добродетели и достоинства короля Коммодуса, она позволяет себе фыркнуть.) – Культурный человек?! Философ?! Этот гомункулус, господин хороший, извращенец и педераст. Мой визит к ним на остров происходил исключительно из уважения к соседям, которые также являются деловыми партнерами – мы продаем наш ликер по торговым путям через Северное море. Однако же это… похотливое… животное (не знаю, стоит ли говорить об этом, поскольку речь пойдет о вещах отвратительных и богохульных) осмелилось обратиться ко мне – ко мне, монахине и девственнице! – с предложением (прости, Господи) непристойного, плотского свойства.

Колпачок нисколько не удивлен, хотя, глядя на аббатису, трудно представить, что кто-то мог обратиться к ней с предложением «непристойного свойства»; его также не удивляет, что у Короля-Философа есть гарем и коллекция гермафродитов. Однако же он замечает не без интереса, что аббатиса как-то уж слишком усердно и рьяно обличает Коммодуса. Как говорится, с пеной у рта. Хотя с чего бы ей так распаляться? Хильдегард, видимо, понимает, что в запале хватила лишку, поэтому обрывает себя на полуслове и прижимает Белкулу к груди. Добро пожаловать к нам в общину.

– Но прежде чем ты принесешь обеты, дитя мое, открой предо мной свою душу, ибо у тебя не должно быть секретов от своей аббатисы.

И вот настает Момент Истины. Мировая история знает немало примеров трагических откровений, неожиданных разоблачений и воссоединений детей и родителей, разлученных и потерявших друг друга из виду – что тут можно добавить еще, чтобы душа у вас затрепетала, а на глаза навернулись слезы? Колпачок и Белкула признаются в своем притворстве. Аббатиса Хильдегард, задыхаясь под градом слов и поцелуев, быстро справляется с потрясением и все отрицает. Заикаясь на каждом слове, она защищает свое целомудрие, не желая признать очевидное. Но где-то среди этих жарких протестов ей вспоминается та канава в снегу – и она явственно слышит истошные вопли младенца. Ее сердце сжимается в тугой комок, руки тянутся обнять дочь, но суровая аббатиса все-таки побеждает в ней нежную мать.