Песнь меча - Розмэри Сатклиф Страница 22

Жеребята нервничали, ветер взвивал их гривы и хвосты, когда они брыкались и вертелись, широко раскрыв глаза и высоко запрокинув головы. Юноша сказал что-то одному из жеребят, с белой мордой, — на языке, который вряд ли можно было назвать человеческим, и тот мотнул головой, взглянул на него и тихо заржал, словно приветствовал собрата, а потом вдруг вспомнил свой страх и, выгнувшись, отпрыгнул в сторону.

— Видно, ты родился в конюшне и там научился лошадиному языку, — спросил Бьярни, — а матерью тебе была кобыла, которая сбрасывала шкуру, как женщина-тюлень?

— Ну уж точно не в конюшне Рыжего Торштена, — ответил тот и, отвернувшись от жеребят, взглянул на юго-восток, вдоль туманной, голубой линии материка, и казалось, он видит куда больше, чем простые смертные.

— Ты оттуда? — спросил Бьярни.

Юноша кивнул.

— Из Аргайла [46], земли наездников. Но это было давно. И моя мать тоже — Мергуд, служанка леди Од.

Бьярни удивленно взглянул на него:

— Я ее знаю. Она вылечила лапу Хунина.

— Да, это она умеет.

— Но я не заметил на ее шее кольца рабыни.

— Его уже давно сняли. Остался только след; его скрывает серебряная цепочка, которую подарила ей леди Од.

— Значит, вас купили вместе? Или была война? — спросил Бьярни чуть погодя просто из дружеского интереса: совать нос в чужие дела ему не хотелось.

— Война, — ответил тот, по-видимому верно поняв намерения Бьярни.

Он перестал вглядываться в даль.

— Ты не знаешь? Никто тебе не рассказал? — и вдруг горько рассмеялся: — Вот и замечательно, полезно для души — осознавать собственное ничтожество. Десять-двенадцать лет назад ярл Сигурд с Оркни [47]напал на наши берега, и мой отец-король призвал своих воинов, чтобы прогнать его войско, но они были слишком сильны. Они убили отца и всю его дружину, а мою мать и меня — я был слишком юн, чтобы умереть рядом с отцом, — забрали в рабство. Других тоже — их продали на рынке в Дублине, а меня с матерью ярл оставил себе. Год мы прожили на Оркни, а потом он подарил нас обоих, вместе со славным жеребцом и золотым кубком, Рыжему Торштену в знак дружбы.

Бьярни задумался, вспоминая ту женщину в доме леди Од, а Хунин, соскучившись от безделья, обнюхивал его руку.

— Ты не веришь мне? — спросил молодой человек, приподняв бровь.

— Зачем тебе рассказывать такую историю, если это неправда? — ответил Бьярни. — Нет, я думал, как это странно. Бьярни Сигурдсон, ты привел своего пса к королеве, чтобы вылечить его, а она смазала рану мазью, как простая торговка целебными травами.

— Многие принцессы Эрина разбираются в травах, — ответил молодой человек. — Была одна по имени Изольда [48]. Моя матушка Мергуд знала все о травах и лечении до того, как стала королевой. — Он отошел от торфяной стены. — Уже поздно; не знаю, как ты, а я проголодался.

И когда Бьярни повернулся к нему, он добавил:

— Теперь я знаю твое имя, Бьярни Сигурдсон. И ты должен узнать мое, так будет справедливо. Я Эрп Мак-Мелдин из Аргайла.

И раскачивающейся походкой он направился к себе, а Бьярни свистнул Хунина и пошел в Каминный зал на ужин. Теперь он понял, что значили слова леди Од и ее служанки; наверное, они очень сдружились за эти годы, если могут так шутить без горечи и ожесточения.

Зимними вечерами в зале Торштена затевались веселые, увлекательные разговоры — между пением гусляров и шумными играми, когда женщины покидали свои скамьи. Путешественники рассказывали о странах на краю земли. Среди дружины Торштена было несколько опытных наемников; они, как дикие гуси, облетели множество земель и морей, и для них плаванье в Исландию или утомительный путь вокруг Северных островов [49]и в Норвегию были сродни переправе через реку.

Эндрид плавал далеко на юг, к Раскаленной земле [50], и заходил в устья великих рек, торгуя с племенами, чью кожу солнце опалило до черноты, как мореный дуб; а еще он рассказывал о людях, покрытых волосами по всему телу, как шерстью, они висели на ветках гигантских деревьев и скидывали оттуда диковинные плоды.

Одноглазый Ликнен знал Средиземное море, как свои пять пальцев, и ходил по улицам Миклагарда, и клялся, что они вымощены золотом. Когда же наступала очередь Бьярни взять в руки гусли, он мог наравне с ними рассказать свою историю, несмотря на то что самым длинным плаванием в его жизни был путь до поселения Рафна Седриксона. Но никто в этой компании не плавал с Онундом Деревянной ногой по узким проливам Бьюта, когда огромные камни сыпались с неба.

Они работали, спали, воевали и пировали вместе, и, когда миновали мрачные месяцы зимы, Бьярни сдружился с ними, хотя такая дружба немногого стоила. Его единственным истинным другом на Малле стал угрюмый Эрп Мак-Мелдин — с того самого дня, как они пригнали лошадей с летних пастбищ.

Прошла зима, с холодными ветрами, ледяным дождем и свирепыми волнами, бившимися о берег. Вопреки суровой непогоде вдруг появились признаки весны: длинные сережки на орешниках у речки, щебетанье пурпурных птичек среди березовых ветвей. Одной холодной ночью первая стая диких гусей, которые всю зиму паслись на острове, улетела на Север, галдя сквозь штормовые облака высоко в небе, как свора гончих.

А внизу, на берегу, закипела работа: легкие боевые корабли вытащили из сараев и принялись смолить их бока и готовить мачты, снасти и паруса к летнему плаванию. И первой среди них, покинув островерхое укрытие, где она провела зиму, обвязанная канатами, на катках красовалась ладья леди Од. Эту ладью готовили к плаванью раньше ее собратьев, потому что госпожа выходила в море накануне Пасхи, чтобы провести дни поста и великого праздника с братьями святого острова Айона [51].

Бьярни, возвращаясь с горшком смолы от костра, горевшего неподалеку, увидел в лучах раннего весеннего солнца корабль, почти готовый к спуску на воду, хотя мачты и снасти еще дожидались своего часа в тенистом сарае — и восторг охватил его при виде такого великолепия. Ладья была прекрасна, с нежными изгибами от носа до вздымающейся кормы. Вместо драконьей головы ее резной и свежевыкрашенный старнпост был закруглен, как пастуший посох или изогнутая шея лебедя. Говорили, что имя ладьи, «Фионула», как-то связано с лебедем, в которого давным-давно превратилась одна ирландская девушка [52].