Отступление - Давид Бергельсон Страница 22

В начале недели под горой, в старом городе, загудела летняя ярмарка. Она началась в воскресенье и продолжалась три дня.

Это было веселое время для Ракитного.

Галантерейщики с нижней, плохо вымощенной площади вывесили у дверей яркие женские платки, разложили отрезы крашенины и дешевого, скверно пахнущего ситца. С самого утра радостный шум поднимался вместе с жарким дыханием молодого лета к новехонькому солнцу и празднично-голубому небу. Из окрестных деревень, спрятанных в глубоких, тихих долинах, по дорогам, перекинувшимся через зеленые возделанные холмы, пешком и на телегах тянулись и тянулись в город запыленные потные крестьяне.

Лишь около одиннадцати утра на многолюдных улочках в низине начинал стихать тысячеголосый шум, перемешанный с вечной суетой сует, визгливыми бабьими голосами и ленивыми блуждающими звуками гнусавой гармошки. Деревенские лошади чихали от запаха свежего сена, поднимали морды к голубому небу и весело ржали.

А в это время богатая, чистая часть города, та, что на горе, все еще была спокойна, окутана сытой тишиной долгих скучных будней. Занавеска на открытом окне ждала, когда же ее тронет легкий ветерок, и надоедливый нищий, страдая от жары, бродил от дома к дому, стучась в запертые парадные двери.

Длинная центральная улица, залитая солнечным светом, совершенно безлюдна. В начале Берижинецкого тракта, там, где стоят стройные молодые тополя, тоже никого. На окнах в доме Ойзера Любера, похожих на окна вокзала, неподвижно висят роскошные длинные шторы. Внутри свежо, прохладно. Ойзер Любер еще не вернулся. Маленький Мотик скандалит, требуя, чтобы его отвели на ярмарку. Он сидит на паркете и колотит ножками, рыдая во весь голос, а вокруг него бегает взволнованная Ханка.

Рано утром, когда в доме все еще спали, громко зазвонил дверной колокольчик. Может, его дернул кто-то из тех сорванцов, которые пасут гусей на пустынной окраине, но мог позвонить и кто-нибудь другой. Ведь недалеко от города, на склонах горы, раскинулся лес, в лесу живет Хаим-Мойше, а жена Ицхока-Бера могла ему передать… Могла передать ему, о чем просила Ханка. И вот теперь она ждет, но никто не приходит.

Во второй половине дня, когда палящее солнце уже начало понемногу клониться к закату, Ханка все-таки пошла с Мотиком вниз, на ярмарку. Мотик житья не дает, требует идти быстрее, а Ханка хмурится и крепко держит его за руку, как мама: «Куда он летит?.. Вон, его чуть не переехали».

Новая лайковая перчатка расстегнулась, яркий раскрытый зонтик упал прямо на землю. Кухарка, несущая с рынка огромную кошелку, толстая и потная, с изрытым оспой лицом, поднимает зонтик и замечает, что Мотик — не ребенок, а напасть, чертенок какой-то: «Так и норовит у лошадей под брюхом пролезть, этот Мотик».

У входа на ярмарку, где возле телег стоят, отдыхая, распряженные лошади, хрустят овсом, машут хвостами и роняют яблоки на дорогу, Ханке и Мотику навстречу попадается черное атласное пальто мадам Бромберг. С ней коротконогая и курносая жена реформистского раввина, новенькая в городе. Госпожа Бромберг ведет ее под ручку и что-то говорит, а та смотрит маслеными черными глазками и не отвечает. Обе такие нарядные, словно с помолвки. Особенно госпожа Бромберг; она носит теперь золотое пенсне и, когда изрекает что-нибудь умное, сжимает губки и ждет, что весь мир бросится к ней с объятиями. Она никогда не забывает, что она — образец. Лет четырнадцать назад она первая в округе вышла за двоюродного брата «по любви», и все об этом знают. Дамы стараются ей подражать, во всем следуют ее примеру… Сейчас она возвращается с ярмарки, где надеялась среди отрезов ситца найти что-нибудь приличное — хотела сделать служанке подарок.

С минуту раскрытые женские зонтики правильным треугольником стоят среди куч конского навоза, и мадам Бромберг берет Мотика за подбородок. Она сердито поджимает губы: «Почему он такой нехороший, этот Мотик? Такой нехороший…»

Да, все воспитывают Мотика. Все знают, что его старший брат Бума — никчемный человек, неуч и негодяй. Однажды он стащил из дома приличную сумму и сбежал; он был замешан в грязной истории студента Бриля и чернявой швеи Лейки, а теперь, в двадцать три года, еле-еле поступил где-то за границей в техническое училище. Все воспитывают Мотика, все помнят, что его замечательная мама умерла такой молодой.

Стоят, беседуют о сбежавшей докторше Грабай, которая сейчас поблизости, в окружном городе. К кому, например, она могла бы заехать в Ракитном? Конечно, к мадам Бромберг, к кому же еще?

Стоят, глядят друг другу в глаза, как влюбленные, и замолкают. У Ханки уже обгорела щека. Ей непонятно, чего хочет от нее эта курносая женщина, жена раввина и близкая родственница студента Бриля. А та прямо-таки ест Ханку глазами.

«Если бы Мотик был хорошим братом, — говорит Ханка, — он пошел бы сейчас домой, а не тащил ее на ярмарку».

Но Мотик хнычет и тащит ее как раз туда, в самую толчею ярмарочной площади, где толпы мужиков осаждают киоски с сельтерской водой. Жара не спадает, пахнет потом, протухшей копченой рыбой и смазными сапогами. Людская волна накрывает их и тянет за собой. Их толкают сзади. Кто-то без конца дергает Ханку за локоть, под руку, в которой у нее зонтик. Она хочет посмотреть, кто это, но ей не повернуться — мешает корсет.

Волна выносит ее на другую площадь, там немного просторнее. Эта площадь примыкает к христианскому кладбищу и выходит прямо в чистое поле. Остро пахнет конским навозом, лес дышл тянется вверх, а Мотик рвется к маленькому жеребенку, который испуганно ржет, на минуту потеряв из виду маму-кобылу. Здесь продают лошадей. И здесь очень шумно. Проводят лошадей перед покупателями. Ни один покупатель и ни один продавец не даст себя одурачить. Вон там показывают двух огромных вороных жеребцов молодому Деслеру из Берижинца. Это горячие, резвые кони с гибкими шеями и бугристыми мускулами. К каждому из них приставлен конюх, они еле удерживают жеребцов, а Деслер осматривает животных спокойно и равнодушно. Он не слушает лести подрядчиков. На нем новое черное пальто, лайковые перчатки и лаковые туфли, в руке тросточка, украшенная серебром. На голове твердая коричневая шляпа, хотя весь мир давно носит мягкие черные. А он всем назло предпочитает твердые и коричневые, всегда покупает только такие. Его тонкие губы плотно сжаты, острый, чисто выбритый подбородок выдвинут вперед, холодный огонек горит в небольших черных глазах. Вокруг него суетятся потные маклеры, льстят напропалую, но он не считает нужным отвечать. Его не обманешь, он спокойно осматривает лошадей. Вот он сказал что-то своему верному слуге, молодому Яну, которого привез с собой на ярмарку. Говорят, он очень ему доверяет, этому Яну. А тот слушает его с величайшим почтением и всегда отвечает лишь «так точно» или «никак нет». Он быстрый и неутомимый, будто у него где-то скрытая кнопка, которую надо только нажать, и еще он умеет расписываться. Ян приступает к осмотру. Сначала он пересчитывает у лошадей зубы, потом что-то ищет у них между ушей, поднимает передние ноги и осматривает копыта. Проводит ладонью по гладким конским спинам от холки до хвоста и хлопает по крупу с такой силой, что лошади вздрагивают всем корпусом. И все это — быстро, ловко, аж замирая от удовольствия. Отступает на шаг, к хозяину, и любуется лошадьми. Что тут сказать, они ему нравятся. Губы Деслера чуть растягиваются: слабый намек на улыбку. Его продолговатое, смуглое лицо по-прежнему неподвижно. Деслер что-то говорит подрядчику, достает кошелек и отсчитывает новенькие, хрустящие купюры. Деньги у Деслера всегда новые и пахнут духами. На эти деньги он покупает самые лучшие вещи и скоро, говорят, станет женихом Хавы Пойзнер. Ведь она тоже лучшая в Ракитном, лучшая девушка во всей губернии.