Катынский синдром в советско-польских и российско-польских отношениях - Валентина Парсаданова Страница 21

Что касается польской общественности, то в ней усиливались пророссийские настроения. В некоторых кругах существовало предположение о вероятности союза Гитлера со Сталиным против Британской империи, но не против Польши. Первой реакцией отдела печати польского МИДа было заявление о том, что безопасность страны не была ущемлена подписанием пакта, тем более что она имеет с СССР договор о ненападении 1932 г., который был продлен в 1938 г. Как свидетельствовал профессор С. Свяневич, возможность одновременной атаки со стороны обоих соседей отрицали «и высшие армейские чины, и журналисты, и политики, и профессора, то есть люди, хорошо знакомые и с историей Польши, и с историей ее разделов». Всегда находился кто-то, кто говорил: «Россия — огромная страна и новые земли ей не нужны». Все скорее «были расположены ожидать некой помощи от СССР в случае германского нападения» ^{55}. В обществе пакт вначале вызвал подлинный взрыв. Печать заговорила о четвертом разделе Польши, излагая его условия весьма близко к тексту секретного приложения. Посол Шаронов сообщал 25 августа Молотову: «Пресса в целом пытается представить договор как „измену“ СССР „фронту мира“ и чуть ли не переход в группу держав „оси“, что оказало известное влияние на отношение к нам населения». Появились рассуждения о невозможности для Польши ведения войны на два фронта ^{56}. В существование подобной договоренности очень трудно было поверить, и пресса повторяла высказывание генерала Сикорского, что пакт, как «двусторонний политический обман», непрочен и недолговечен. Не зная о его подлинной сути, он полагал, что этот «шахматный ход» «не предрешит поведения СССР и Германии в грядущих событиях» ^{57}.

Это действительно был плутовской прием: договорившиеся о разделе добычи участники обоюдовыгодного сговора (каждый получил весомые территориальные приращения и свободу рук для неблаговидных дел) считали себя в выигрыше. Сталин после подписания пакта, по свидетельству Хрущева, чуть не плясал от радости: он «надул» Гитлера. Гитлер же, убедившись, что пакт с протоколом «на мази», в свою очередь, в восторге воскликнул: «Они у меня в кармане!», лишь слегка удивившись умеренности советских территориальных требований, не выходивших за пределы давней Российской империи. Риббентроп также пребывал в эйфории: «Было достигнуто соглашение, о котором я при своем отъезде из Берлина и помыслить не мог и которое наполнило меня величайшими надеждами» ^{58}.

Договоренность действительно далеко вышла за рамки пакта о ненападении. Риббентроп даже предложил назвать его договором о дружбе и ненападении. Сталин, по словам Павлова, не согласился, сказав, что нас не поймут с такой формулировкой. Через месяц фарисействовать и особо секретничать не было нужды. Собственно, уже при ратификации 31 августа Молотов говорил о развитии и расцвете дружбы народов СССР и Германии, о договоре как «поворотном пункте в истории Европы, да и не только Европы» ^{59}. Следующий договор, который уже готовился в МИДе, — от 28 сентября 1939 г. — официально квалифицировал межгосударственные отношения двух тоталитарных государств как «дружбу», что и было вынесено в его название ^{60}.

За все время действия советско-германских договоренностей 1939 г. всегда осторожный Сталин, привыкший скрывать истинную суть своих поступков, только один раз публично затронул тему «дружбы» с Германией — в телеграмме Гитлеру от 25 декабря 1939 г. в ответ на поздравление к 60-летию: «Дружба народов Германии и Советского Союза, скрепленная кровью, имеет все основания быть длительной и прочной» ^{61}.

Мировое общественное мнение с самых первых реакций на намерение и факт заключения советско-германского пакта было настроено сугубо негативно, воспринимая это, как сообщал 22 августа полпред И.М. Майский из Лондона, в качестве перехода СССР «на позицию абсолютного нейтралитета с предоставлением Германии свободы действий в Европе» ^{62}. Э. Бенеш говорил ему о своем убеждении, что, обеспечив нейтралитет СССР, Гитлер ударит на Польшу, разобьет ее за три недели и двинется на запад ^{63}.

Однако суть сговора была иной: по инициативе Сталина Гитлер получал гарантии в виде секретного дополнительного протокола о значительно более далеко идущем «разграничении сфер обоюдных интересов». Его второй пункт непосредственно касался Польши, закрепляя соучастие сторон в разделе и возможной перекройке польской территории. Он гласил: «В случае территориально-политического переустройства областей, входящих в состав Польского государства, граница сфер интересов Германии и СССР будет приблизительно проходить по линии рек Нарев, Вислы и Сана». Даже эта первая фраза предрекала раздел Польского государства. Протокол оформлялся в крайней спешке, и разграничение определялось в основных чертах, что отразилось на второй части этого пункта: «Вопрос, является ли в обоюдных интересах желательным сохранение независимости Польского государства и каковы будут границы этого государства, может быть окончательно выяснен только в течение дальнейшего политического развития.

Во всяком случае, оба правительства будут решать этот вопрос в порядке дружественного обоюдного согласия» ^{64}. Общий план действий в отношении Польши был согласован; за несколько дней до нападения Германии на Польшу, 27 и 29 августа Ф.В. Шуленбург встречался по этому поводу с Молотовым; детали сделки оставались пока не уточненными (кроме корректирования уже 28 августа линии границы по реке Писе), и это давало возможность делать их предметом дальнейшего торга, что вскоре и произошло.

Гитлер в тот момент не разменивался на такие мелочи. Убедившись в успешной реализации своего плана, он накануне подписания пакта говорил на совещании высшего командования рейха, что первейшая задача — уничтожение Польши, и не достижение войсками какой-то определенной линии, рубежа или границы, но «уничтожение врага» ^{65}. Эта задача остается первоочередной, даже если одновременно начнется война на западе. Двусторонние основы для успеха этой акции были заложены, оба участника сговора старались сохранить его в тайне долгие годы, хотя разведки знали свое дело, а американцы познакомились с секретным протоколом уже 24 августа 1939 г.

Гитлеровская армия, согласно плану, готовилась к вторжению в Польшу 26 августа. «Спровоцировать» его должно было польское выступление против гитлеровца Форстера, провозгласившего себя «главой государства» в Гданьске. Будет или нет убедительным пропагандистский предлог как причина начала войны, не имеет значения, говорил Гитлер на совещании командования. Во время войны победителей не судят. Однако Муссолини неожиданно сообщил 25 августа, что Италия не готова к войне и остается нейтральной. В тот же день пришла информация из Лондона: между Великобританией и Польшей заключено соглашение о взаимопомощи в случае агрессии «одной из европейских держав» — в тайном приложении прямо называлась Германия.