Каверин - Наталья Старосельская Страница 21

Давайте снова вспомним новеллу Гофмана «Угловое окно», в которой герой говорит своему кузену: «…вот это окно — утешение для меня: здесь мне снова явилась жизнь во всей своей простоте, и я чувствую, как мне близка ее никогда не прекращающаяся суетня. Подойди, брат, выгляни в окно!»

С самого начала «Серапионовы братья» не были едины в своих взглядах на творческие принципы — в объединении существовали «западное» и «восточное» направления, что вызвало раздражение Евгения Замятина, писавшего, что почти все они «сошли с рельс и поскакивают по шпалам». Но «поскакивания» их были чрезвычайно интересны! Авантюрный остросюжетный жанр особенно привлекал Льва Лунца, Михаила Слонимского, Вениамина Каверина, ставивших во главу угла своих сочинений во многом именно гофмановские причудливые романтические сюжеты, никогда не случавшиеся события, порой и несуществовавшие имена. Не случайно 14 декабря 1923 года Вениамин Каверин писал Льву Лунцу в Германию: «Скоро придет наше время, Лёвушка. Здесь в литературе разброд, сумятица, неразбериха и поверх всего всплывает — что, как ты думаешь? Авантюрный роман, рассказ, повесть — черт его знает, что, но тяга к движению, к смене эпизодов, к интересу сюжетному по преимуществу. Пока это идет от кино, быть может, но я убежден, что это не случайно. И что ценнее всего — это то, что авантюра идет снизу, бьет прямо с улицы. Госиздат заказывает авантюрные романы. Не пройдет и двух лет, как эта вялая, как карамора, литература сдохнет (речь идет об „орнаментальной“ прозе. — Н. С.), и тогда мы повоюем…»

Для Всеволода Иванова не было ничего увлекательнее героики партизанской борьбы против белогвардейцев, жизни русской деревни, в то время как Михаил Зощенко работал над сугубо бытовым материалом, рисуя образ мещанина нового времени, пролетария с укрепляющимися, умножающимися амбициями тех, против кого он боролся…

Что же касается Николая Никитина — о нем жестко, но справедливо писал в приведенных письмах Каверин.

Распад «Серапионовых братьев» как литературного объединения был неизбежен. И был он обусловлен не только внутренним расслоением, наметившимся почти сразу после создания группы, но и усилением цензуры, репрессиями (вспомним, что в 1921 году был расстрелян один из их учителей, Николай Гумилёв), отъездом за границу главных покровителей — Горького и Шкловского, тяжелой болезнью и вынужденным отъездом в Германию на лечение Льва Лунца (откуда он так и не вернулся, умерев на чужбине 8 мая 1924 года), переездом в Москву Иванова и Никитина… А еще тем печальным обстоятельством, что коллективный сборник явно не удался, критика обрушилась на «Серапионовых братьев» со всех сторон. А еще — потому что одних из них всё охотнее публиковали, а других старались не замечать, словно их и не было, или жестко и резко критиковали едва ли не каждую написанную ими строку.

Всё это, повторю, не разделило их по-человечески, по-дружески, но необходимость творческого сосуществования как-то отпала сама собой уже через два-три года. Соединяющая, освещающая деятельность братства оказалась во многом вымышленной, искусственной, и это постепенно начали ощущать все «братья»…

Время высокого романтизма уходило, подчинившись тем самым регламентациям и уставам, которые они так страстно отвергали, — отныне романтизм призван был только воспевать достижения грядущих первых пятилеток, пафос борьбы с недобитыми врагами социализма, прочнейшую связь деятелей культуры с официальной политикой.

В 1922 году среди многих недоброжелательных критических отзывов по крайней мере два оказались особенно горькими для братства — это статья Сергея Городецкого в «Известиях» с выразительным названием «Зелень под плесенью» и заметка Михаила Кузмина «Письмо в Пекин», в которой говорилось: «Здесь очень шумят и явочным порядком всё наполняют так называемые „Серапионовы братья“. Гофмана, конечно, тут и в помине нет. Эти молодые и по большей части талантливые люди… образовали литературный трест, может быть, и характерный как явление бытовое. Но глубочайшее заблуждение думать, что их произведения отражают сколько-нибудь современность. Я думаю, что рассказы „Серапионовых братьев“, писанные в 1920 году, в 1922 году уже устарели».

Но это было не совсем так или даже совсем не так.

Ведь и в «прекрасной ясности» поэзии Михаила Кузмина не много найдется отражений современности. Дело, скорее всего, заключалось в том, что при внешнем усиленном внимании к творчеству «молодых и по большей части талантливых людей» очень мало кто из критиков проявлял настоящий интерес к их пути, к их росту и постепенному (у некоторых очень стремительному) «определению» своего места и назначения в современной литературе. Происходил этот процесс не «группово», а сугубо индивидуально.

Когда вышел альманах, среди уже упомянутых рецензий появлялись и положительные — Каверин насчитал их более двадцати только в 1922 году. Одной из самых знаменательных для участников альманаха была, несомненно, статья А. Воронского, напечатанная в журнале «Красная новь». «Альманах Серапионовых братьев был составлен около года назад, — писал критик. — За это время кружок молодых писателей-серапионовцев далеко шагнул вперед, — настолько далеко, что недавно вышедший из печати альманах дает о них довольно отдаленное представление. И всё же от альманаха веет здоровой, обещающей молодостью, весенней свежестью, небесной синью.

Они безусловно даровиты — эти молодые серапионы, — из которых старшему 28–29 лет, а младшие еще находятся в том возрасте, когда берет серьезное сомнение, следует ли брить первый появившийся пушок. Серапионы безусловно порывают с некоторыми основными настроениями предреволюционной литературы, замкнувшей себя в узком кругу сверхиндивидуализма. У них — народ, данное, то, что пред глазами, живая жизнь, окружающее. И в этом прежде всего залог здоровья молодого кружка». И далее — о новелле Каверина: «Законное вообще „остранение“ сюжета переходит у Каверина в такую запутанную сложность, что у читателя начинает пухнуть голова. Между тем Каверин — человек безусловно талантливый, что явствует из того же рассказа».

А Евгений Замятин в статье об альманахе, опубликованной в «Литературных записках» в 1922 году, писал: «Есть у Каверина одно оружие, какого, кажется, нет ни у кого из других Серапионовых братьев, — это ирония (профессор в „Хронике города Лейпцига“, начало VI, начало VII глав). На наших российских полях этот острый и горький злак до сих пор произрастал как-то туго; тем ценнее попытка посеять его и тем больше своеобразия дает она лицу автора».

По приведенным цитатам и по словам Вениамина Каверина, многие поняли, что альманах отличает подлинная новизна, «вольно или невольно в нем чувствовалось „начало“». Может быть, отчасти оно было связано именно с полным несходством между собой молодых писателей, с разнообразием тем, способа подачи материала, переживания того, о чем писалось.

Обшей оставалась для каждого из них по отдельности и для всех вместе лишь высокая планка культуры — традиций, отношения к языку, к стилю, шла ли речь о партизанском движении, как у Всеволода Иванова, или о стилизации библейской притчи, как у Льва Лунца, или о молодом доге, как у Константина Федина, или, наконец, о фантастических превращениях и событиях, как у Вениамина Каверина, или о «маленьких людях» новой формации, как у Михаила Зощенко.