Сквозь ад за Гитлера - Генрих Метельман Страница 21

Тем временем колонна военнопленных потянулась в наш тыл как раз мимо нас. Солдаты поздоровее пытались поддержать легкораненых, а кое-кого из тяжелораненых даже несли. Изрядно они попортили нам крови, но в ту минуту я просто не мог их ненавидеть. Кое-кто из русских даже плакал, да и наши обычно высокомерные офицеры созерцали их с явным сочувствием.

И вдруг — выстрел! Никто даже толком не понял, откуда он. Один русский лейтенант, выйдя из колонны пленных, выхватил пистолет и в упор выстрелил в нашего генерала. Тот сразу же мешком повалился в грязь. В первую секунду все, опешив, замерли. Но тут же опомнились и перешли к действиям. Несколько сопровождавших колонну конвоиров сразу же бросились к лейтенанту и, по-видимому, решив, что он и пули не стоит, ударами винтовочных прикладов повалили его в грязь и на время бросили, поскольку внимание всех было сосредоточено на пострадавшем генерале. Я подошел ближе к русскому, желая получше разглядеть этого смельчака. Он был ненамного старше меня. Кровь заливала ему лицо, но он был в полном сознании и, как мне показалось, в упор уставился на меня. В его взгляде не было страха, он ни о чем не просил, ибо прекрасно понимал, что его ожидает. Затем он медленно повернул голову и посмотрел туда, где лежал генерал. Тут мне показалось, что я вижу выражение удовлетворенности на его лице. Как раз в этот момент подошел один из конвоиров и сообщил, что генерал мертв. Заметив, что его убийца, русский лейтенант, еще жив, он страшным ударом приклада привел приговор в исполнение. Русский лейтенант шмякнулся в черную жижу, даже не пытаясь защититься.

Дождь не прекращался, и мы решили спасаться от него, забравшись в танк. Запустив двигатель, я пустил по кругу фляжку с водой. Вскоре открыли ящик для боекомплекта, где мы держали наши нехитрые съестные припасы. Согревшись, обсохнув и насытившись, мы снова стали почти людьми. Усевшись поудобнее на водительском сиденье, я понемногу перестал воспринимать происходящее вокруг.

Когда несколько часов спустя я проснулся, дождь уже перестал. Перебравшись через спящих товарищей, я отворил люк. По небу неслись рваные дождевые облака, через которые пробивалось солнце. Там, где еще недавно гремел бой, сейчас царило спокойствие. Я соскочил на размокшую от дождя землю. Полугусеничный тягач, надсадно гудя, тащил на буксире штабную машину. Они миновали вдавленное в грязь тело русского лейтенанта — видать было только руку и часть плеча. Кем он был? Героем или преступником? Кем бы ни был, это был, безусловно, человек не робкого десятка и решивший идти до конца. Вооружившись саперной лопаткой, я кое-как закидал труп грязью — дань уважения одетому в форму товарищу по несчастью, хоть и противнику.

Туман поднимался, стало пригревать солнце. Мои товарищи так и оставались в танке, а я уселся на башню перевязать воспалившийся палец, куда меня укусила вошь. Группа пленных с потерянным видом выкапывала нашу увязшую в грязи технику. Один из них уставился на меня так, что мне даже стало не по себе. Помедлив, солдат подошел ко мне, стащил сапог и продемонстрировал мне загноившуюся рану на ноге. Потом попросил у меня воды из фляжки промыть рану и бинт для перевязки. Я дал ему воды и бинт, поскольку чего-чего, а вот бинтов у нас было вдоволь. Я спросил его, какого черта вы ввязались в бой, понимая, что все равно вас сотрут в порошок. Мне с детства внушали, что большевизм — дело мерзкое, уголовное по сути, и я желал знать, что именно заставляло большевиков сражаться, не щадя себя. Пристально посмотрев на меня, как бы желая что-то спросить, русский отвел взор и обреченно покачал головой, будто имел дело с человеком, изначально неспособным понять суть вещей. Почувствовав себя задетым за живое, я повторил вопрос.

— Ты правда хочешь знать? — спросил он. — Скажи начистоту!

Я кивнул в ответ, и он, выпрямившись, подошел к танку поближе. Уперев локти в гусеницу, он вперил в меня выразительный взгляд.

— Эх, вы, немцы, поймете ли вы когда-нибудь? — стиснув зубы, прошипел он. — Поймете ли вы, что происходило в России во время революции? Так вот, с тех пор мы, русские люди, впервые знаем, за что боремся. А боремся мы за свою жизнь, за наше дело, за наше будущее, а не за тех, кто испокон веку угнетал и грабил нас до революции! Вот поэтому мы и готовы на все!

Все это было слишком сложно для меня, чтобы понять, и я просто посмотрел на него, ничего не сказав. Но русский военнопленный говорил и говорил, а потом в упор спросил меня:

— А за что сражаешься ты, немецкий солдат, тот, который до сих пор под игом паразитов-помещиков, банкиров, владельцев заводов, фабрик и шахт? За кого ты сражаешься?

И снова я не смог ответить ему, и он, покачав головой, поблагодарил меня за воду и бинт, после чего неторопливо вернулся к своим товарищам. Я продолжал смотреть ему вслед, одиноко бредущая фигура вызвала у меня ощущение потерянности.

Наша дивизия первоначально считалась австрийской, и один из моих товарищей был из австрийского города Линц. И хотя Гитлер тоже был австрийцем, Франц — так звали моего товарища — явно не склонен был причислять его к числу тех своих земляков, кем он мог бы по праву гордиться. Как-то разговор зашел об освобождении Австрии, и Франц тогда спросил меня: «Освобождение? От кого, хотелось бы знать». Я рассказал ему о разговоре с русским.

— Ну, и что ты ему ответил? — спросил меня Франц.

Я лишь усмехнулся, пояснив, что, дескать, какой может быть ответ на фанатичные пропагандистские лозунги. И тут Франц, надо сказать, удивил меня.

— Да, — сказал он, — я-то всегда это знал. Так вот, прав твой русский. Вы, немцы, поймете ли вы когда-нибудь значение русской революции и то, за что и за кого мы с тобой плечом к плечу сражаемся в этих скотских условиях?

В тот вечер была очередь Франца принести наш паек из продуктового грузовика. Солнце уже село, но артиллерия русских продолжала беспорядочно палить по нам. Осколок снаряда угодил во Франца, когда он нес в одеяле наш провиант. Когда мы подоспели, ему было уже ничем не помочь, разве что забрать паек. Слова Франца запали мне в душу, и у меня было много вопросов к нему, тех, которые я не решился бы задать никому больше из моих товарищей. И вот его нет. Я почувствовал себя до ужаса одиноким.

День, а может, два спустя грунт подсох настолько, что мы смогли сняться с места — наша армия вновь обрела мобильность. И хотя победа над русскими далась нам нелегко, мы все же сумели прорвать их оборону и теперь устремлялись на Керчь, расположенную на восточной оконечности Крымского полуострова. Нам навстречу тянулись нескончаемые колонны военнопленных, а остатки частей Красной Армии продолжали оказывать отчаянное сопротивление. Манштейн очень хорошо понимал, что с ними надо покончить как можно скорее, причем обязательно до того, как Ставка, Верховное Главнокомандование Советов, успеет развернуть оборону против нас западнее Керчи.

В моем танке обнаружились серьезные неполадки, и его отправили в распоряжение ремонтной бригады. Оказавшись безлошадным, я был направлен в пехотные части нашей дивизии, точнее, в 129-й пехотный полк, в задачу которого входило следовать за танковыми частями и заканчивать их работу. Мы дошли до укрепленных позиций неприятеля западнее Керчи, путь через них оказался блокирован голой высоткой, значившейся на картах, как «Высота 175». На противоположном от нас склоне этой высоты Красная Армия глубоко окопалась, выставив против нас значительные пехотные силы, а также противотанковые подразделения. Проводя визуальную разведку, мы наблюдали свеженасыпанные груды земли, умело превращенные в оборонительные сооружения. Но и наша пехота сумела овладеть склоном, расположенным ниже укреплений русских, и оборудовать там свою линию обороны — траншеи, ходы сообщения и пулеметные гнезда. Едва я прибыл в расположение полка, как меня тут же поместили в один из наспех отрытых окопчиков, и я от души надеялся, что все здесь окажется не так уж и плохо.