Виктор Цой - Александр Житинский Страница 21

Цой и Рыбин встретились как равные партнеры, считая в душе, что каждый из них не слабее другого. Но время – и не такое уж большое – показало, кто истинный лидер группы, имеющий в том числе и право выбора партнеров.

Им оказался Цой.

Забегая вперед, скажу, что об их разрыве написано много и по-разному. Но объяснение здесь простое – «Боливар не выдержит двоих».

Несмотря на скромность, незаметность, молчаливость, Виктор Цой обладал честолюбием в самом прекрасном смысле этого слова.

Он был честен, то есть обладал и честностью и честью – это слова одного корня, они родственные. И он хотел, чтобы ему тоже была оказана честь, какую он оказывает другим своею честностью.

Вы никогда не задумывались, почему военные «отдают друг другу честь»? Проще говоря, берут под козырек? Этим они оказывают честь своему коллеге. Правда, об этом давно забыли и ладонь к козырьку прикладывают автоматически.

С этим словом – честь – связано и другое слово – достоинство. Недаром они всегда ходят в паре. Честь и достоинство.

Виктор Цой обладал этими качествами в полной мере и умел не показывать этого другим. По крайней мере в те годы, когда еще не стал суперзвездой.

Мы не можем обойти еще одно свидетельство Витиного друга, человека, входившего в питерскую рок-тусовку начала восьмидесятых, – Павла Крусанова, ставшего впоследствии известным писателем.

Павел Крусанов (из книги «Беспокойники города Питера»):

«В те времена, в полном соответствии с природным любопытством молодости (подчас не слишком чистоплотным, но что поделать – невинность приходит с опытом), мы бесстрашно готовы были впитывать и познавать все новое, неведомое, запретное. Более того – только это, запретное и неведомое, и казалось нам в жизни по-настоящему лакомым. Порой доходило до смешного.

Практически каждая наша товарищеская встреча сопровождалась радостным распитием портвейнов, сухих вин, горьких настоек и в редком случае водок, что по существу было сродни разведке боем на незнакомой территории – мы тщились узнать, какие ландшафты скрыты там, за гранью трезвого сознания, и что за звери их населяют? О неизбежных потерях никто не задумывался. Как-то сидя в гостях (забыл у кого) и ожидая гонцов, посланных в гастроном за вином (принесенного с собой, как водится, не хватило), мы нашли с Цоем в ванной флакон хозяйского одеколона „Бэмби“. Все было нам интересно, все ново…

Ни он, ни я прежде не пили одеколон. Мы тут же решили – пора.

Ополоснув подвернувшийся пластмассовый стаканчик, в котором хозяин квартиры обычно, надо полагать, взбивал пену для бритья, мы разбавили в нем водой на глазах белеющий „Бэмби“ и, преодолев отвращение, выпили, поделив содержимое стаканчика на двоих. Не в том дело, что мы ощутили. В то время нас не мог бы подкосить даже чистый яд, который и теперь достать непросто, а тогда, в пору тотального дефицита… Впрочем, обойдемся без отступлений. Зачем-то оказавшись в ванной через полчаса после распития „Бэмби“, Цой, выглянув оттуда, поманил меня рукой – пластмассовый стаканчик, из которого недавно мы лакали одеколон, одаривший нас на сутки скверной отрыжкой, скукожился, осел и как бы полурастаял – о ужас! – что же творилось в наших желудках?! В тот раз мы, как водится, смеялись. Но впредь одеколон нас уже никогда не прельщал. Никогда.

Востоку традиционно принято записывать в актив коварство, велеречивость и хитрословие. Цой – наполовину кореец – невольно нарушал стереотип. В повседневной жизни он был неразговорчив – не молчун, но изъяснялся всегда кратко, а иногда и веско, однако же по большей части без задней мысли и рассчитанных многоходовок. Даже шутил так: по-спартански, лапидарно, словно вырубал на камне слова и старался, чтобы их оказалось поменьше. Вершиной остроумия для такого человека по всему должна была бы стать шутка без слов: шутка – жест, шутка – акция. Свидетельствую – случались у Цоя и такие. В училище, овладевая профессией краснодеревщика, он получил навыки резьбы по дереву и время от времени одаривал приятелей своими поделками – кому-то досталась пепельница в форме сложенной в горсть ладони, так что тушение окурка в ней выглядело дурно, точно пытка, кому-то – нунчаки с вырезанным на концах палок Ильичем, кому-то – деревянный фаллос, который следовало, вместо ручки, подвешивать в туалете к цепочке сливного бачка (помните, были такие сливные бачки с цепочками?). Одно время он носил дубль этого резного, довольно натурально сработанного красавца в кармане и при встрече со знакомыми и малознакомыми девушками быстро им его протягивал, дескать, это вам. Девушки машинально брали штуковину в руку, но через миг, сообразив, вскрикивали – ай! – и, залившись краской, испуганно, точно в руке у них оказалось парное конское яблоко, бросали деревянную игрушку под ноги. На публике они всегда такие пуританки… Впрочем, сказать, что таков был характерный стиль цоевской шутки все же нельзя. Такова была одна из граней его стиля.

Что удивительно, при своем характерном немногословии Цой отнюдь не выглядел угрюмым – лицо его было живым, улыбчивым и на нем мигом отражалось отношение ко всему, что происходило вокруг: к речи собеседника, налетевшему ветру, льстиво трущемуся о ноги коту, выпавшему за ночь снегу и, разумеется, музыке, намотанной на катушку или нарезанной на антрацитовом виниле. По существу уже пропечатанные в мимике, слова здесь порой и впрямь оказывались лишними.

Где-то с августа 1981-го Цой, одолжив у меня бонги, цилиндры которых были покрыты ярким малахитовым пластиком, вместе с Рыбой и Валинским усердно репетировал акустическую программу. Чтобы играть электричество, нужен был аппарат и репетиционная база, – а где их взять? Но, в принципе, не в этом дело – тогда мы были просто очарованы аквариумовской акустикой – ее камерный звук, волшебный, родниковый, весь звонко переливающийся, пленял нас даже больше, чем их скандальный „Концерт в Гори“, от которого все кругом пускали струйки крутого кипятка. Хотя, сомнений нет – и электрический „Аквариум“, конечно же, был крут.

„Кино“ в ту пору еще не родилось – группа называлась „Гарин и гиперболоиды“. Носитель редкого мелодического дара, Цой, разумеется, царил здесь безраздельно. Впрочем, нет, все же не безраздельно, поскольку повторить то ясное, прозрачное, кристальное звучание, которого они вместе добились в этом составе, впоследствии ему уже никогда не удавалось. Секрет заключался в эксклюзивной формуле вокала. Цой вел основную партию, а Рыба с Валинским заворачивали этот добротный продукт в такую, что ли, неподражаемо звучащую обертку. У Валинского был чистый, сильный, красивый голос, кроме того, он довольно долго и вполне профессионально пел в хоре – таким голосовым раскладкам, какие он расписывал для „Гарина… “, позавидовали бы даже Саймон и Гарфункел. Цоевский „Бездельник“ („Гуляю, я один гуляю… “), под две гитары и перкуссию, грамотно разложенный на три голоса, был бесподобен – возможно, это вообще была его, Цоя, непревзойденная вершина. Я не шучу – тот, кто слышал „Гарина…“ тогда вживую, скажет вам то же самое (тропилловская запись альбома „45“, составленного из песен той поры, делалась, увы, уже без Валинского, пусть и с участием практически всего „Аквариума“).