Император Юлиан - Гор Видал Страница 21

Приск: Не правда ли, похоже на Екиволия? Когда Юлиан стал императором, Екиволий превратился в ярого сторонника эллинской веры. Затем, после воцарения Валентиниана и Валента, он при всех бросился на землю перед храмом Святых Апостолов с воплем: "Топчите меня, я подобен соли обуявшей!" Меня всегда страшно интересовало: исполнил ли кто-нибудь его просьбу? Я бы был не прочь. Словом, Екиволий за тридцать лет переменил веру пять раз и при этом умудрился дожить до глубокой старости и умер, всеми почитаемый. Если в истории его жизни и есть какая-то мораль, мне она недоступна.

Я тоже припоминаю эту историю с сенаторской дочкой. Это что, правда? Я всегда подозревал, что ты был большим дамским угодником - в свое время, разумеется.

Либаний: Нет, я не отвечу Приску на этот вопрос, не доставлю ему такого удовольствия. Да и слова Юлиана о том давнем скандале тоже не следует предавать огласке: нет смысла без нужды ворошить прошлое. Я всегда знал, что обо мне ходят подобные слухи, но впервые узнал, насколько они грязны. Да, завистники-софисты готовы на все, лишь бы очернить мою репутацию! Никакой "дочери сенатора" не существовало, по крайней мере в том виде, как это представил Юлиану Никокл. Да и вся эта история абсолютно абсурдна: если император выслал меня из столицы за подобный проступок, почему же тогда в 353 году меня вновь пригласили ко двору и я несколько лет прожил в Константинополе, пока не возвратился к себе в Антиохию?

Гораздо больше меня задели слова Екиволия о моей "легкомысленной манере сыпать шуточками". Кто бы говорил! Для меня всегда был характерен серьезный - по мнению некоторых, даже чересчур серьезный - слог, и лишь в отдельных случаях я оживлял его шуткой. Кроме того, если я такой никуда не годный стилист, как он утверждает, почему из всех ныне здравствующих писателей больше всего подражают именно мне? Даже в те давние времена за конспекты моих лекций платил сам наследник престола! Кстати, Юлиан пишет, что он якобы платил за них мне. Это искажение истины: Юлиан платил одному из моих учеников, у которого были конспекты всех лекций. Кроме того, Юлиан нанял стенографа, чтобы записывать мои беседы. Сам я не взял у него ни гроша - такова истина, столь искаженная временем.

Юлиан Август

Сегодня, когда я оглядываюсь на прожитое, мой жизненный путь кажется мне абсолютно прямым: я, никуда не сворачивая, шел от одного наставника к другому навстречу своей судьбе, будто каждый из них был нарочно подобран. В то время, правда, я еще этого не осознавал и ощущал лишь пьянящее чувство свободы и ничего более. Но божественное предначертание уже начало сбываться. Каждый новый мудрый учитель, появлявшийся на моем пути, добавлял еще одно звено в цепи знаний, в конце которой меня ждало великое откровение, которое Плотин замечательно назвал "стремлением единого к Единому".

В Никомедии к этой цепи прибавилось новое важное звено. Как и в большинстве академических городов, там есть баня, которую посещают ученики академии. Как правило, это самая дешевая баня в городе, хотя и не обязательно, у учеников странные вкусы и если они вдруг сделают местом своих сборищ какую-нибудь приглянувшуюся им баню, аркаду или таверну, то не считаются ни с расходами, ни с неудобствами.

Мне очень хотелось побывать в этой бане без охраны и пообщаться со сверстниками, но Екиволий не предоставлял мне такой возможности. "Таков приказ Евсевия", - приговаривал он, когда мы входили в баню в сопровождении двух охранников, как базарные воришки, за которыми нужно следить, чтобы они чего-нибудь не стянули. Дело доходило до того, что даже в парильне по бокам от меня обливались потом охранники, а неподалеку рыскал Екиволий, чтобы никто, не дай бог, не заговорил со мной без его ведома. Все это, конечно, отпугивало от меня учеников, знакомства с которыми я так искал.

Но однажды утром Екиволий проснулся в лихорадке. "Придется мне сегодня полежать в постели «с лютой болью вместо прислуги»", - сказал он мне, стуча зубами. Я выразил ему самые глубокие соболезнования, а сам, не помня себя от радости, кинулся в баню. Охранники обещали мне, что, когда мы войдем внутрь, они будут держаться в стороне. Они понимали, как я желаю остаться инкогнито, а тогда это еще было возможно - в Никомедии меня почти никто не знал в лицо, потому что на агоре я не бывал, а на лекциях всегда входил в аудиторию последним и садился в заднем ряду.

Ученики обыкновенно ходят в баню в первой половине дня, когда плата за вход самая низкая. Незадолго до полудня я встал в очередь, и вскоре толпа внесла меня в раздевальню. Я разделся в одном углу, а мои телохранители, делавшие вид, что они солдаты в увольнении, - в другом. Насколько мне известно, никто меня не узнал.

День выдался теплый, и поэтому я сначала прошел в палестру; здесь желающие размяться поднимали тяжести и играли в разные игры. Обойдя группу стариков, которые, как всегда, устроившись в тени, следили за состязанием молодых, я вышел на солнечную сторону и подсел к компании оживленно беседующих молодых людей. Поглощенные разговором, они не обратили на меня никакого внимания.

- И ты взял у него деньги?

- Ну да, и не только я. Нас было около сотни.

- А потом?

- Мы и не подумали ходить на его лекции.

- И как он, рассердился?

- Конечно!

- А еще больше он, наверное, рассердился…

- Когда мы все как один вернулись к Либанию!

Историю, над которой они смеялись, передавали тогда в Никомедии из уст в уста. Дело в том, что Либанию не потребовалось и года, чтобы стать самым популярным учителем в городе. Несомненно, это привело в ярость его соперников-софистов, один из которых попытался переманить учеников Либания с помощью подкупа. Деньги они взяли, но продолжали ходить на лекции к полюбившемуся учителю. Поначалу все это казалось милой шуткой, однако разъяренный софист обратился в суд, где у него были друзья, и Либания под каким-то надуманным предлогом арестовали. К счастью, его вскоре выпустили.

Либаний: Находясь в заключении, я впервые осознал, насколько остро мы нуждаемся в тюремной реформе. За свою жизнь я немало написал на эту тему, и есть признаки того, что благодаря моим усилиям у народа Восточной Римской империи понемногу начинает пробуждаться совесть; по крайней мере, нашим правителям ныне известно, в каких невыносимых условиях содержатся заключенные. Я сам не подозревал, насколько ужасны наши тюрьмы, пока мне не пришлось познать это на собственном опыте. Правда, добиться улучшений стоит немалого труда, но, хотя многое свидетельствует об обратном, я не верю, будто жестокость присуща людям от рождения. Я полагаю, они просто как огня боятся каких-либо перемен. А теперь я позволю себе сделать небольшое отступление.

Может быть, тут все дело в возрасте? Как раз вчера у меня был об этом прелюбопытный разговор с одним моим старым другом и коллегой. Я спросил его, почему в последнее время всякий раз, когда я выступаю в городском сенате с речью, сенаторы начинают покашливать и о чем-то переговариваться между собой. Сознаю, что я не обладаю ораторским талантом, но все же и содержание, и форма моих речей - не сочтите это за нескромность - должны представлять определенный исторический интерес, ведь я - самый известный из здравствующих греческих писателей, да к тому же еще квестор, представляющий свой город перед государем. "Так почему же люди перестают слушать, как только я начинаю говорить? И после заседания, стоит мне подойти в аркаде к кому-нибудь из сенаторов и чиновников, как они тотчас обрывают разговор на полуслове и, вспомнив о каких-то срочных делах, удаляются, хотя совершенно очевидно, что все это вымысел?" - спросил я.