Петербургский ковчег - Сергей Михайлович Зайцев Страница 21

Этот доверительный разговор очень сблизил Аполлона и Милодору — тем откровения и хороши, что сближают; и если была между людьми какая-то приязнь, то она еще более укрепится. А уж если была приязнь сердечная... Аполлон после этого разговора ни о чем ином и думать не мог, как о Милодоре. И ночью она ему снилась... Он, правда, видел ее во сне то со спины, то сбоку; все хотел посмотреть в лицо, но это не удавалось; между тем он знал — перед ним Милодора... И страдал: так хотел видеть ее глаза...

... А утром узнал, что госпожа Милодора уехала в деревню.

Это было так внезапно и так не ко времени — ведь добрые отношения их только-только начали завязываться. От этой новости почему-то сжалось сердце... Зачем и надолго ли уехала Милодора, он пытался выведать у Устиши, — но та как бы и сама не знала. И Аполлон понял, почему никак не мог увидеть лицо этой привидевшейся ему во сне прекрасной женщины, — лицо было закрыто для него. Он подумал, что она, хоть и рассказала о себе много, и даже такого, чего не доверяют малознакомым людям (быть может, только сердечным подругам), а до конца не раскрылась, спрятала лицо. И уехала...

С другой стороны: кто он такой, чтобы Милодора раскрывалась перед ним, как перед духовником, как на исповеди; кто он такой, чтобы она пустила его во все уголки своего сердца?.. Никто!... Тайный воздыхатель, каких, не исключено, вокруг нее множество, — или было бы множество, не отпугивай ухажеров влиятельный граф Н.

Умом Аполлон понимал, что не должен принимать близко к сердцу столь внезапный отъезд Милодоры, но чувством... Чувства его были в расстройстве. Едва ли Аполлона не мучила обида — он ничего не мог с собой поделать. Он вдруг понял, что ему плохо без Милодоры, что он за эти дни слишком привязался к ней; Аполлон понял, что она необходима ему, как воздух... И теперь его мучила мысль, что он, по всей видимости, не надобен Милодоре, как воздух, что он не дорог ей так, как дорога она ему. Аполлону еще вчера представлялось, что есть надежда, а сегодня кололо в сердце то, что надежды нет. Это более чем огорчало. И — человека гордого — уязвляло...

«Боже! Зачем ей вдруг понадобилось в деревню?!»

Все валилось у него из рук, все, что не имело отношения к Милодоре, как бы утратило для него интерес, и он удивлялся, что так быстро, так легко и так бесповоротно поддался очарованию красавицы. Как будто стал совсем дитя...

Нет, с этим Аполлон не мог смириться. Он взял себя в руки и усадил за работу. Только работа могла принести ему сейчас облегчение. Аполлон совершил усилие над собой, он сумел сосредоточиться над тем, чем единственным жил до этого времени, — он обратился к Горацию. И новые строки вышли из-под пера:

Тот не ведал еще ветра перемен,

Кто надеялся всуе видеть тебя

Верной и любящей вечно. Он обречен

Веру в счастье свое оплакивать... [9]

И действительно, стало легче.

Но не надолго — ровно до тех пор, как Устиша проговорилась, что госпожа не в деревню поехала, а «кажись, в Москву, по делам»... Проговорилась и охнула, прикрыла ладошкой роток. Больше из нее ни слова нельзя было вытянуть. Да Аполлон и не тянул — неловко было выпытывать у горничной про госпожу, ведь горничной, да еще такой не в меру впечатлительной, неизвестно что на ум взбредет.

Промаявшись дня три, Аполлон и сам поехал к себе в поместье — думал, на лоне природы и в суете хозяйских дел обретет душевный покой. Но в деревне ему стало еще хуже: возникло такое чувство, будто перед ним захлопнулось окошко; до тех пор он не много и видел в окошко, но теперь не видел ничего вообще.

Как же он сочувствовал брату, у которого со столь молодых лет вся жизнь протекала при «захлопнутых окошках»; да и не протекала, пожалуй, а тянулась, тянулась, как патока (но далеко не сладкая, как она), а впереди не было ни проблеска света: молодому человеку не подняться, не пойти, не увидеть, не удивиться, не полюбить, не прожить... а только ждать избавления от земных мучений — избавления в образе смерти...

Не выдержав в усадьбе и недели, Аполлон поехал обратно в Петербург.

Милодора еще не вернулась...

Аполлон потосковал пару дней, а потом как бы перегорел и уже не воспринимал внезапный отъезд Милодоры так остро... И даже удивлялся себе, своей реакции. Почему бы и нет, в конце концов!... У нее своя жизнь, в которую она позволила ему лишь на минутку заглянуть, — не более...

И дух его успокоился.

Аполлон закончил заказанные «Буколики» Вергилия, но не спешил относить их к издателю, опасался, что кончил перевод слишком быстро и текст не совсем зрел. Текст должен был вылежаться.

Некоторое время Аполлон посвятил приведению в порядок своих мыслей (совсем не плохое занятие для того, кто ищет любви). Он излагал их на бумаге и складывал листочки в стол. Таким образом он поступал давно. Это не был дневник в привычном смысле слова. В этих записках даже не прослеживалось определенной системы. Это было более похоже на хранилище мыслей, которые жаль терять, это были разрозненные философские заметки. Такие примерно заметки были и у Жоржа Дидье.

Дабы не слишком интриговать читателя, мы приведем здесь образчик из заметок Аполлона, но, чтобы не сильно отвлекать от нити повествования и не утомлять человека не очень заинтересованного, подберем образчик небольшой:

«Гений близок к болезни. Гений близок к преступлению. Гений привык попирать рамки и общепринятые правила. В глубине души он презирает средний уровень, по крайней мере, относится к нему пренебрежительно. Гений всегда «над», гений свободен, раскован, часто неорганизован, не так крепко привязан ко всякого рода условностям, обычаям, традициям, как разум посредственный. Гений — часто авантюрист. Он более большинства самостоятелен, либо несамостоятелен вообще... Но в его самостоятельности и кроется опасность для гения. Он — как утлый челнок в безбрежном море. Никто ведь не будет спорить, что гении плохо кончают или мало живут. И путь их — сплошные тернии.