Язычники крещеной Руси. Повести черных лет - Лев Прозоров Страница 21

Скажу сейчас одно — утверждения о какой-то "религиозной реформе" Владимира, о какой-то попытке внести якобы порядок в "хаос" религии предков, есть целиком и полностью домысел историков.

Владимир возвёл святилище очень древнему, возможно, индоевропейскому культу Пяти Богов, следы которого сохранились и у галлов, и в Индии.

Кроме того, Владимир "отблагодарил" варяжскую дружину, принёсшую ему победу, отказавшись наградить её за одержанную победу, и отправив, после месяца лживых обещаний, в Константинополь.

Попутно в Царь Городов ушло письмо Владимира, советовавшее самодержцу Восточного Рима не держать посланных возле себя, а раскидать их по окраинным гарнизонам — "не то сотворят тебе зло — такое же, как и здесь".

Какое, любопытно, зло сотворили варяги Владимиру — добыли ему престол?

Впрочем, иных варягов Владимир оставил при себе и даже раздал им грады в кормление. Можно предполагать, что оставшиеся на Руси варяги были как раз не самыми рьяными сторонниками древних Богов — раз уж монах-летописец величает их "мужами добрыми и смыслеными".

Не из них ли был варяг-христианин Фёодор с сыном Иоанном, через несколько лет попавшие под жеребьёвку жертв Перуну?

Дальнейшее описание деяний Владимира тёплых красок в его образ не добавляет. Пять жён (из которых одна [21]— беременная супруга убитого им брата), восемьсот (!) наложниц. Ежегодные нападения на соседние народы. Вятичи, радимичи, ятвяги.

Что характерно, все — либо славяне, либо предельно близкие славянам балты, поклонявшиеся практически тем же божествам — Диву-Диевсу, Перуну-Перкуну, Велесу-Велсу, Ладе.

Я не в силах избавиться от впечатления, что Владимир (или Добрыня) тогда уже приучал своих бойцов видеть врагов в воинах, взывающих к Перуну, рубить заслоняющихся деревянными чурами стариков, за косы оттаскивать от алтарей кричащих девушек.

В 985 году Владимир нападает на волжских болгар. Народ, кстати, тоже с изрядной славянской примесью. Ибн Фадлан, лично посетивший их страну, попросту называет их "саклаба" — славянами.

Описанные им обычаи земледельческого народа, любящего купаться в реках и париться в банях, платящего дань правителю шкурками пушных зверьков и приветствующего его, снимая шапки, тоже не очень похожи на тюркские.

Ал-Ауфи называет титул правителя булгар — "владавац". Вам, читатель, ничего знакомого в этом слове не слышится?

Ибн Димешки ещё в XIV веке, повстречав группу волжских булгар, отправлявшихся в хадж — паломничество к мусульманским святыням (в результате чего окончательно становится ясно, что речь именно о волжских болгарах, мусульманах, а не дунайских, православных христианах), поинтересовался, что они за народ, и услышал в ответ, что булгары — смесь "саклаба" (славян) и тюрок.

Некоторые названия городов волжских болгар тоже звучат по-славянски — Жукотин, Басов, Изболь, Очель, Брягимов, Тухчин.

Всё это ещё в XIX веке вызвало у многих историков (в том числе и такого почтенного специалиста, как Д. Иловайский) подозрения, что волжские булгары были народом, по крайней мере, отчасти славянским.

В конце XX века археологи обнаружили, что возникновению Волжской Булгарии предшествовало долгое существование на её землях культуры земледельцев, пришедших с берегов Днепра, так называемых именьковцев, которых большинство исследователей-археологов считает славянами.

По-видимому, кочевники болгары ещё на Дону сроднились со славянскими племенами антов [22]и разбитые хазарами, предпочли откочевать в края, заселённые сородичами давних союзников и соседей — на Дунай и в земли расселения именьковцев.

Но нам сейчас интересно не происхождение волжских болгар, а поведение Владимира и его воспитателя во время этой войны.

После первых же стычек Добрыня подходит к Владимиру и заявляет: "Посмотрел я пленных, все в сапогах, эти дани платить не будут. Пойдём, поищем лапотников". Владимир соглашается — и заключает мир с болгарами.

Его отец снёс с лица земли разбухшую от пота покорённых и крови непокорившихся вампирью тушу Хазарского каганата, провёл границу Русской земли по Волге, в одну осень взял восемьдесят болгарских городов на Дунае и нагнал такого ужаса на столицу Восточного Рима, какого не удавалось никому ни до, ни после него.

Его дед был первым из полководцев земледельческих народов Европы, нанёсшим поражение кочевникам в их родной степи, покорившим Руси буйные печенежские племена, при нём Дон назывался Русской рекой, а Чёрное море — "Русским, потому что никто, кроме русов, не смеет плавать по нему" (Ибн Русте), он не устрашился "напалма Средневековья" — византийского "греческого огня" и едва не вырвал его секрет у Восточного Рима, отправив экспедицию в нефтеносный Бердаа (за что, по всей видимости, и был убит наёмниками Византии).

Воспитатель деда, Вещий Олег, вымел хазар из Приднепровья за Дон и прибил щит на воротах Восточного Рима, столицы мировой державы, мегаполиса раннего Средневековья.

А их наследник выбирает врага побезопаснее, ищет в противники безответных "лапотников".

Что тут ещё скажешь? Ведь ещё до сих пор многие, даже люди, называющие себя язычниками (родноверами, ведистами и так далее), всерьёз уверены, что Владимир по крайней мере и впрямь был смелым полководцем.

На самом деле по поводу его отваги никто из современников не питал никаких иллюзий — в исландской "Саге о Бьорне" креститель Руси выведен трусоватым "конунгом", который сам говорит про себя, что "не привык к поединкам".

Проклятие, даже в Исландии было известно, что этот человек — трус! И, судя по летописи, отлично известно это было и восточным соседям Руси, печенегам — впрочем, мы опережаем события.

Пока же, напоследок, отметим то обстоятельство, что, поклявшись булгарам в "вечном мире", "доколе камень тонет, а хмель плывёт", Владимир потом несколько раз нападал на прикамское государство.

Собственное слово для этого человека не значило ничего — впрочем, чего ещё ждать от лживо заманившего в смертельную ловушку родного брата?

Время конца X века было особым временем во многих отношениях. Христиане ожидали скорого конца "ветхого" мира, второго пришествия Христа, Страшного суда в тысячном году.

Ожидание это, однако, как мы уже говорили в предисловии, не было и вполовину настолько тревожным, как то, что охватило Европу и Русь пять веков спустя.

Грань между грехом и добродетелью, погибелью и спасением лежала для христиан, современников языческих государств, не внутри людских душ. Она казалась вполне очевидна — это была граница между христианством и язычеством.