Дети Третьего рейха - Татьяна Фрейденссон Страница 21

«Мною в его камере было проведено тестирование интеллектуальных способностей. Геринг был несколько подавлен к моменту моего прихода, но пару минут спустя приободрился. Он проявил живейший интерес к требованиям теста и после предварительного тестирования (памяти) превратился в возбужденного самодовольного подростка, изо всех сил пытавшегося произвести впечатление на своего педагога… Допустив во время одного из цифровых тестов ошибку, он с досады шлепнул себя по ляжке, после чего нетерпеливо стал похлопывать по одеялу койки, а затем попросил предоставить ему третью, а потом четвертую попытку. “Нет, дайте я еще попробую, я смогу, непременно смогу!”

И когда он, к моему нескрываемому удивлению, все-таки выдержал тест, Геринг, видя мою реакцию, не смог сдержать своей радости. Его прямо-таки распирала гордость. И в этом состоянии он пребывал до завершения тестирования; мои замечания о том, что мало кому из его коллег удавалось подобное, привели его в неописуемый восторг, как какого-нибудь первоклашку. Я дал ему понять, что пока что никто лучших результатов не добивался. Геринг даже признал, что, дескать, всё же эти американские психологи кое-что смыслят» ⁷.

Психолог, который разговаривал с Элизабет, в итоге выдал ей необходимую для ношения оружия справку.

– И этот человек сказал: «Вам нечего стесняться, Геринг был умным и образованным человеком. Все делают ошибки, и он ошибся тоже». И тогда я поняла, что гены – это одно. А я сама – другое. Я не оправдываю дядю Германа, это не означает, что я такая же, как он. И что, заполучив пистолет, я стану отстреливать людей направо и налево. А что касается крови, то кровь – не единственный источник и мотиватор моего поведения.

Герман Геринг в беседах с тюремным психиатром Леоном Голденсоном, напротив, утверждал, что «кровь всё расскажет», и считал влияние этой самой крови очень мощным фактором, не отрицая, однако, огромную роль среды в развитии человека (что противоречило взглядам нацистов на этот вопрос). Геринг даже заметил, что важно даже то, «есть ли у человека сестры или братья, или он единственный ребенок в семье», а также «воспитывается ли человек в городе или деревне, рядом с озером или на берегу океана». И подытожил: «Человек – это продукт среды и наследственности». В то же время Геринг отрицал сильное влияние на него самого окружающей среды: «Что касается моего детства, то я не вижу, какое влияние оно оказало на меня как на взрослую личность. Может, и оказало. Это ваша профессия, а я не эксперт в этой области. Но я думал о ваших постоянных вопросах о моём детстве. И пришел к выводу, что между мной-мальчиком и мной-мужчиной нет разницы, даже сейчас. По-моему, мальчик обладает всеми чертами, которые потом проявляются в мужчине» ⁸.

Я предлагаю Элизабет поговорить, наконец, об Альберте Геринге, ее отце. Про дядю молчу: он еще возникнет в нашей беседе неминуемо. Что касается Альберта, то мне ужасно любопытно, как сложилась его жизнь после войны и почему распался его брак с чешской еврейкой, ради которой брат рейхсмаршала попрал законы Третьего рейха.

В 1947 году младшего брата Германа Геринга, наконец, освободили из-под ареста. Он вернулся домой, к жене Миле и маленькой дочери. Прошу Элизабет вспомнить хоть что-нибудь. Она надолго задумывается. Говорить начинает не сразу:

– Его как раз выпустили из тюрьмы, и он тотчас пришел к нам. Помню, мы находились в каком-то доме, в Австрии, и я играла на втором этаже. И мама сказала мне: «Твой папа идет». Как я была взбудоражена – папа идет! Я и не помнила его толком – фактически это была наша первая встреча, потому что он меня, наверное, видел до этого орущим маленьким свертком. Помню, как я увидела его: это был высокий человек в сером пальто, с тростью и усами. В руках он держал свою шляпу. Он подошел ко мне и сказал: «Давай знакомиться. Ты, наверное, Элизабет?» Мне было три года, но я хорошо помню каждую деталь этой нашей встречи. Я взглянула на него и сказала: «Да, я Элизабет». Он улыбнулся: «Значит, это тебе я принес подарок?» Я заинтригованно посмотрела на него. И он достал из кармана кусок шоколадки, и, разумеется, я тут же потянулась, чтобы взять его. И вдруг Альберт сказал: «Подожди-ка минутку!» Он стал ломать и без того небольшой кусок на части, а потом сказал: «Ты можешь взять только один ломтик». Наверное, он хотел угостить еще кого-то. Но я об этом не думала. И ответила ему: «Тогда не хочу. Спасибо». Может, он меня за это возненавидел?

Уже спустя годы мы с мамой вспоминали эту встречу с отцом. Я рассказала ей о том, что произошло. И мама ответила: «Так вот в чем дело! А я-то не поняла, почему он, выйдя из твоей комнаты, был так зол и бросил мне в сердцах: “Ты плохо ее воспитала!” Такой была реакция отца на мою реакцию. А ведь всё просто: я лишь хотела всю шоколадку, а не кусочек. И подумала: если не можешь дать всё, то оставь себе. Теперь я понимаю, это – гордыня.

История с шоколадкой – на самом деле и есть лейтмотив отношений Элизабет и ее отца Альберта Геринга. Человек, привыкший спасать, выручать и делиться последним, – и его ребенок, который хочет единолично владеть, что шоколадкой, что своим отцом.

Элизабет молчит. И после паузы добавляет:

– Я вдруг вспомнила эту историю – сама не знаю почему. В последний раз я говорила об этом с мамой много-много лет назад. И теперь вот с тобой. Память – очень странная штука, ведь я помню каждую деталь, вплоть до лучиков солнца, ползущих по стенам моей комнаты, помню выражение его, Альберта, лица – и то, как это лицо в момент переменилось… Хуже было другое: внутри по отношению ко мне он тоже переменился – в тот день, когда я встретила отца, я и потеряла его навсегда. Вот ведь как бывает… И других воспоминаний о нем у меня нет: какие-то невнятные обрывки, бессмыслица. Мне даже кажется, что он с нами почти не жил, по крайней мере ничего другого толком вспомнить не могу.