Царица любит не шутя - Елена Арсеньева Страница 20

Вновь Катерина вспомнила о ней, лишь когда умер Петр. Тогда свежеиспеченная самодержица мгновенно вернула из ссылки всех, кто пострадал при муже: в первую очередь, конечно, Матрену Балк с сыновьями. Воротились барон Шафиров, лекарь Лесток, Балакирев и Столетов. Прощены оказались еще десятки людей, в том числе — и сторонницы бывшей царицы Евдокии. И только сама она была увезена из Успенского монастыря и заточена в Шлиссельбургскую крепость. Знать, затворы монастырские казались Катерине не слишком надежными. Ей очень хотелось еще пуще досадить Евдокии — чтобы не радовалась смерти гонителя своего, бывшего супруга, Петра! Чтоб знала: для нее с его смертью все равно ничего не изменится!

Наверное, Петр оценил мужество Катерины, которая на другое утро после казни, проезжая мимо шеста, на котором торчала окровавленная голова любовника, проговорила, пожимая плечами: — Какие неблагодарные бывают придворные, которые грабят своего государя! Как хорошо, что они получают по заслугам!

Наверное, он решил вознаградить жену за это мужество, потому что спустя несколько дней голова Монса была снята со страшного насеста, погружена в спирт и привезена во дворец. Но… там Петр поставил сосуд рядом с постелью Катерины, и несколько ночей она принуждена была провести в этом страшном соседстве, под недреманным присмотром мужа, пока тому и самому не надоело снова и снова видеть Монса и он не отдал приказа поместить голову в Кунсткамеру — на пару с головой Марии Гамильтон. В те ночи Катерина поняла, что Петр утратил рассудок (он и прежде-то был, конечно, сумасшедший, а сейчас окончательно свихнулся!), и принялась истово, страстно, тайно желать ему смерти. И молилась об этом…

Похоже, Господь услышал ее молитвы, потому что любой сторонний наблюдатель мог бы сказать, глядя тогда на императора: вот человек, который решил загубить свою жизнь во что бы то ни стало.

Спустя пять дней после казни Монса Петр проехал по только что вставшей Неве, ежеминутно рискуя провалиться под лед. Однако лед даже не треснул под его санками. Начальник береговой стражи, увидев его, велел арестовать безумного ездока. Однако потом ему, когда он узнал, кто был тот ездок, пришлось кланяться и просить прощения.

Затем начались бурные, неостановимые попойки, с которых даже Петра, с его крепкой, словно дубовой, головой, уносили полумертвого. Но пока что все же «полу»: на другой день он поднимался на ноги.

И все же он добился своего: на священье иордани явился на Неву во главе Преображенского полка, стоял больше часу на льду, потом принимал крещенье в ледяной купели… На другой день он слег, испытывая страшные мучения почечной болезни. Надо было оперировать, однако придворный доктор Блюментрост [Между прочим, этот лекарь станет «врачевать» и Екатерину I, и царевну Наталью Алексеевну, и юного царя Петра II, и с тем же результатом] был против, а когда вмешался хирург Горн, уже стало поздно. По телу расползся антонов огонь, начались глубокие обмороки, бред… Он трижды причащался, велел выпустить из тюрем всех тех, кто заключен был за долги, а суммы покрыть из государевой казны, простил всех заключенных, кроме убийц и самых важных государственных преступников, велел служить молебны об умирающем царе во всех церквях, и не только православных.

Катерина находилась у постели мужа неотлучно. Или почти неотлучно… В последние сутки жизни Петра она то и дело покидала свое место у его смертного одра и запиралась в своем кабинетике, где беспрестанно вербовала себе сторонников. Ведь Петр умирал, так и не составив нового завещания взамен уничтоженного. В том завещании его наследницей звалась Катерина. Теперь имя преемника не было названо. Выбор стоял так: либо Катерина, либо царевич Петр, сын несчастного Алексея.

Приход малолетнего царевича к власти был равносилен смертному приговору для Александра Меншикова, контр-адмирала Апраксина, графа Толстого, которые принимали самое непосредственное участие в зверском уничтожении царевича Алексея. Герцогу Голштинскому, жениху Анны, тоже было бы угодно, чтобы к власти пришла теща. К тому же у нее были деньги… Однако сенаторы во главе с Дмитрием Голицыным, князем Репниным и всеми многочисленными Долгорукими настаивали на том, что наследование в России всегда происходило по мужской линии, а значит, на престол должен взойти Петр Алексеевич II.

Разгорелся спор. Тогда Иван Бутурлин, для которого приход к власти юного Петра и сторонников Алексея тоже был смерти подобен (именно он подписал царевичу приговор), вдруг подошел к окну и распахнул его.

Снизу раздался барабанный бой. Сенаторы глянули вниз и обнаружили, что внутренние дворы и входы во дворец заняты войсками. Здесь находились два гвардейских полка, полковниками которых, к слову, были… Иван Иванович Бутурлин и Александр Данилович Меншиков.

— Завещания пусть и нет, но императрица коронована на царство! — заявили сторонники Катерины и принялись изъявлять ей свои верноподданнические чувства, подавая пример колеблющимся.

Это случилось в восемь вечера 28 января 1725 года — спустя три часа после того, как император Петр Алексеевич отдал Богу душу (ежели таковая у него имелась, конечно, а не была давным-давно заложена-перезаложена врагу рода человеческого!).

Строго говоря, грядущему правлению Катерины никто особенно и не перечил. Правда, два раскольника отказались было присягать:

— Коли баба стала царем, так пусть ей крест бабы и целуют!

Однако в общем-то все прошло гладко.

Катерина отлично знала об этом протесте. Знала она, понятное дело, и забавный анекдотец, который бытовал в народе:

— Кто должен воду носить?

— Баба.

— Кому битой быть?

— Бабе.

— А почему?

— Да потому, что она — баба!

Ну уж нет, думала Катерина, «воду носить» она не намерена. На то мужики есть — которым, в случае чего, и битыми быть. А она, «баба-императрица», наконец-то поживет в свое удовольствие: без острастки взбалмошного, полусумасшедшего самодура-мужа, которого она когда-то любила, а потом стала просто бояться, без этого бессердечного злодея, который лишил ее милого друга, незабвенного Виллима… Вот теперь назло этому черту с рогами она заведет себе новых и новых любовников, назло свалит все дела на Алексашку Меншикова, которого муженек покойный порою драл как сидорову козу то за поставки в армию гнилого обмундирования и плесневелой муки, то за откровенное воровство из казны. Да мало ли за что бивал он старинного приятеля по щекам или грозил голову ему снести! И даже говорил: «Меншиков в беззаконии зачат, во грехах родила мать его, в плутовстве скончает живот свой, и если он не исправится, то быть ему без головы». Пусть этот самый Алексашка, плут бесчестный, верный и преданный друг Катерины, делает в стране то, что ему заблагорассудится. А она, Катерина, будет делать то, что заблагорассудится ей! И тратить деньги, как захочется…

Утро начиналось с того, что Алексашка свободно заходил в ее спальню, шикал на очередного Катерининого ночевальщика (не видя особенной разницы между графами, князьями, камердинерами, камер-юнкерами, лакеями, офицерами или солдатами, как не видела между ними особой разницы и сама Катерина) и сгонял его с кровати, словно кошку, а потом плюхался на кровать и принимался либо пощипывать сдобные императрицыны бока (не ради всякой пакости, а просто так, по-дружески, можно сказать, даже по-братски), либо, не теряя времени, спрашивал: — Ну, что мы сегодня будем пить?