Когда мы были чужие - Памела Шоневальдт Страница 2

В Опи почти нет одиноких женщин, владеющих собственным домом. Кармела, которую мы так и зовем Дзия ^[1] живет у моего отца, который содержит ее из милости. Она уповает, что умрет прежде него, а иначе, кто позаботится о ней? А обо мне? Карло, по-своему, грубовато и снисходительно, добр с нами, но и он не тот человек, который взвалит на себя заботу о сестре и старой подслеповатой тетке. А женись он, так захочет ли его жена делить кров с нами? Отец Ансельмо говорит, что я шью очень аккуратно и могла бы работать на благородных дам, только где они, эти благородные дамы? Три наши самые хорошенькие девушки нашли себе мужей в Пескассероли. Но я не хорошенькая, танцую плохо, а на мое приданое в 120 лир уважающий себя человек не позарится.

— Этой весной мы выручили за шерсть хорошие деньги, — сказал Карло отцу. — Позволь Ирме купить себе отрез на новое платье. Нечего ей ходить замухрыжкой, чтоб все сразу видели — она из Опи. Из нищего Опи, что торчит, как позвонок, на тощей хребтине Италии.

— Замолчи! — сердито велел отец. — Кто ругает отчий край, тот хуже цыгана.

Итак, не будет мне нового платья. Оскальзываясь, я шла в тот промозглый осенний вечер к колодцу и думала о словах Карло. Да, он прав. Даже названию нашей деревни чего-то недостает, словно от него откусили часть, и остался лишь куцый охвосток. То ли дело Пескассероли, куда от нас можно добраться за одно утро. Это самый большой город, где я пока что бывала. Какая сила затащила наших предков в Опи и держит нас здесь, накрепко привязав к горам, овцам и скудному местному наречию? Даже когда мы пытаемся подражать в разговоре городским жителям, разборчивый слух сразу улавливает тягучие, словно их тянут волоком, звуки.

— Но мне и рот открывать не нужно, — пожаловалась я Кармеле. — Люди смотрят на меня и сразу понимают, откуда я.

И отвернулась, скрыв в тени прямой высокий нос, как у всех Витале.

Дзия, полуслепая от долгих лет работы кружевницей, провела мне пальцем по лицу.

— Тебе есть чем гордиться, девочка. Наши предки приплыли сюда из Греции еще до того, как был построен Рим.

Я отложила вышивание и принялась смотреть на огонь, долго-долго, пока не увидела в бликах пламени корабли с высоко задранными носами, которые привезли сюда наших предков.

Карло сплюнул в очаг и пробурчал:

— Старуха, Греция — это скалы. Какой дурак сменит одни скалы на другие? Думаешь, нашим предкам черви проели мозги и они были тупы, как бараны? До того, как построили Рим, наши предки жили здесь в пещерах, словно дикие звери.

Отец курил трубку и молчал. Он никогда не обсуждал свой нос и не говорил мне, что нам есть чем гордиться.

— Всегда остается церковь, — утешали старухи тех, кто не блистал красотой или у кого было слишком много сестер. Мы понимали, о чем они: кто не выйдет замуж, всегда может стать Христовой невестой. Мою рябую кузину Филомену отправили в монастырь Сан-Сальваторе в Неаполе. Через год ее отец поехал проведать ее и узнал, что она ушла оттуда. «На улицу», — мрачно намекнули монахини.

Он примчался обратно в Опи, изорвал в клочья все ее рукоделие и вышвырнул за дверь. Неделю дул сильный ветер. Вскоре мы стали находить клочки Филомениной вышивки повсюду: возле пекарни и у колодца, а один красный лоскуток зацепился в трещине церковных ступеней. Яркая нить на скале, которую я увидела, неся отцу завтрак на пастбище, тоже, наверно, была ее. Но Филомена никогда бы не уехала из Опи, будь здесь достаточно мужчин для каждой из нас.

В те годы мужчин подходящего возраста в деревне было пятеро. Двое лучших уже обручились с красивыми дочками пекаря. Двое других — близнецы-полудурки, родившиеся до срока, — с трудом могли сами натянуть на себя одежду. А пятый, Габриэль, бил своих овец, бил свою пастушью собаку, которая из-за этого рожала мертвых щенков, свою увечную мать и даже землю, если под рукой не оказывалось чего получше.

Отец сказал:

— Не бойся, Ирма, ты не пойдешь за Габриэля.

Но за кого тогда?

— Продай северное поле и дай ей приданое поприличней, — предложил Карло, но отец отказался. Цена, которую назвал мэр, оскорбительно мала, сказал он, и потом, эта земля из поколения в поколение принадлежит семье Витале.

— Ну, смотри сам. Он еще поквитается с тобой.

Карло не ошибся. Мы потеряли права на орошение этого поля, после чего его и даром бы никто не взял. Отец все равно не соглашался уступить его мэру.

Вскоре пастухи из Пескассероли заявили, что отец пробрался ночью в их овчарню со своими овцами, чтобы их лучшие племенные бараны покрыли его маток.

— Они лгут, — клялся отец. — Сам святой Пастырь наш не сумел бы провести овец по городу так, чтобы никто не заметил.

Их не смог примирить даже отец Ансельмо, а вскоре в базарный день мужчины из Пескассероли стали грубо задирать меня, и тогда отец запретил мне ходить в город. По правде сказать, я была рада, ведь с тех пор, как там узнали про Филомену, даже женщины шептались за моей спиной: «Глядите-ка, еще одна шлюха из Опи».

Отныне Карло стал отвозить наши товары в Пескассероли и покупать там все, что было нам нужно. Как-то раз он вернулся поздно, в приподнятом духе.

— Слушайте, что скажу, — заявил он, пока я раскладывала по тарелкам чечевичную похлебку и лук, а отец молча резал хлеб, — кузнец Альфредо теперь в Америке. Он прислал письмо, а школьный учитель читал его вслух на рыночной площади.

Отцовская ложка стукнула по столу, а Дзия, помедлив, спросила:

— Ну, и что там, в письме?

Отсвет огня в очаге блеснул в глазах Карло.

— Альфредо нашел работу, он варит сталь в городе под названием Питтсбург. Там всех ждет удача, всех. Поденщик из Неаполя уже открыл собственную бакалейную лавку. Две сестры, сироты из Калабрии, держат магазин тканей, а сами живут на втором этаже в том же доме. Альфредо ездит на трамвае. У него два хороших костюма, он живет в большом деревянном доме, там сдают комнаты с мебелью и готовят постояльцам еду. И по будням, а вовсе не в праздники, у них на столе говядина, картошка, помидоры, пиво и мягкий белый хлеб. А еще пирог с яблоками, — с торжеством заключил Карло, вгрызаясь в черствую корку.

— Мягкий хлеб? — фыркнул отец. — Парень потерял зубы в Америке? Помидоры, говоришь? Мой дед никогда не ел помидоры, и отец тоже.

Карло так и взвился.

— В Риме, в Пескассероли, в Опи — все сейчас едят помидоры, старый ты дурак! Только мы в своей хибаре живем, как сто лет назад: пьем разбавленное вино и жрем сухой хлеб, чечевицу, лук и тот сыр, что не годится на продажу. Готов поспорить, даже свиньи в Америке едят лучше, чем мы.

Отец выскочил из-за стола, подошел к очагу и с такой силой пнул полено, что оно треснуло и брызнуло искрами.

— Альфредо живет в деревянном доме. Что он будет делать, если тот сгорит?