Страсти по революции. Нравы в российской историографии в век информации - Борис Миронов Страница 2

В ответах не удалось, к сожалению, избежать некоторых повторений. Можно было бы давать перекрестные ссылки, но читать такой текст очень неудобно. В своих ответах я не только веду дискуссию по существу, но в некоторых случаях рассматриваю вопрос о мотивах и причинах неадекватной критики, потому что связь человека и его творчества — несомненна, и ее осознание способствует лучшему пониманию критического пафоса оппонента. Но, как известно, «чужая душа — потемки». Поэтому прошу читателя все рассуждения о мотивах моих оппонентов считать гипотезами. И заранее прошу у всех прощения, если жизнь их не подтвердит.

Страсти разбушевались задолго до издания книги. Публикации предшествовала острая борьба за возможность выхода ее в свет; и об этом я расскажу в книге. Мне кажется, читателям будет небезынтересно познакомиться с полной историей ее издания из первых рук, поскольку эта история представляет историографический интерес. Главная интрига в предшествовавших изданию и послеиздательских дискуссиях заключалась в столкновении разных концепций и парадигм: по большому счету история обсуждения рукописи и книги — это история смены господствующей парадигмы истории имперской России. Участников дискуссии можно, по аналогии с классификацией, используемой в зарубежной историографии, разделить на «оптимистов» и «пессимистов»: первые считают, что в позднеимперской период в развитии страны преобладали положительные тенденции, которые при более удачном стечении обстоятельств позволили бы избежать революции, а вторые настаивают на неисправимости самодержавия и на тотальном системном характере кризиса, с неизбежностью закончившегося революциями. «Оптимисты» борются с «пессимистами» — вот в чем суть дискуссии и причина высокого накала страстей. И в центре высокоэмоциональной дискуссии оказалась, по существу, революция 1917 г., а отнюдь не благосостояние населения, не сборы хлебов, численность скота или длина тела и вес российских граждан за два с лишним столетия. Отсюда и название книги — «Страсти по революции».

Мне кажется, прошедшие дискуссии представляют историографический интерес. Во-первых, аналогичные дискуссии, по-моему, будут проходить и впредь, потому что перестройка в отечественной историографии, начавшаяся во второй половине 1980-х гг., далеко не закончилась; период империи в особенности мало ею затронут. Господствующие в настоящее время концепции сформулированы в советской историографии 50–60 лет, т.е. два полных поколения, назад, и требуют пересмотра уже хотя бы потому, что создавались в не самых лучших творческих условиях, под идеологическим контролем и по марксистским лекалам, которые были сконструированы более 150 лет назад. Трудно спорить с тем, что «марксизм — это очень серьезная вещь, если говорить о целостном подходе Маркса к пониманию общества как системы», но марксистская философия и методология истории устарели, что совершенно естественно. «Историческая наука не терпит “твердо установленных”, самодовольных и каменеющих в догматы истин. Перед лицом одержимых нетерпимостью и фанатизмом ортодоксов я настаиваю на том, что существо всякой науки, в том числе и исторической, составляют открытость, множественность точек зрения, соперничающих между собой, сопоставляющих себя друг с другом». А раз смена парадигм продолжится, то изучение этого опыта имеет смысл — он, я надеюсь, может поспособствовать более спокойному обновлению историографии в будущем.

Во-вторых, история науки показывает: гласность — это, может быть, лучший способ защитить новую научную концепцию, которая имеет серьезные основания, но расходится с господствующей точкой зрения. Под пристальным вниманием научного сообщества дискуссии, как правило, проходят более академично, красиво и благородно, потому что до сих пор «языки — страшнее пистолета», наверное, даже еще страшнее, чем 185 лет назад, когда А.С. Грибоедов произнес знаменитые слова, ставшие максимой ^[3].