Хельмут Ньютон. Автобиография - Хельмут Ньютон Страница 2

В 1938 году мне понадобилась копия свидетельства о рождении, чтобы получить паспорт

Моя мать относилась к окружающим с определенной долей снобизма. Эта черта вообще была характерна для берлинцев. Они свысока смотрели на всех, кто не был искушен в тонкостях столичной жизни. Сам Макс очень быстро приобрел столичный лоск, но остальным членам его семьи это не удалось. Мать презирала родственников мужа. Естественно, что, приезжая из Силезии, они не могли похвастать столичным шиком, зато брали количеством. Мать постоянно жаловалась, что у отца слишком много родственников.

Мы жили в доме на Иннсбрукерштрассе. На парадной двери нашего дома, как и у всех соседних, была большая черная кнопка звонка, вделанная в блестящую бронзовую тарелку с эмалированным ободком, с надписью: «Aufgang nur für Herrschaften» [1] . Когда кто-нибудь нажимал кнопку, наверху открывалось маленькое окошко, и консьержка выглядывала наружу, чтобы рассмотреть посетителя. Если он не выглядел как Herrschaft, или джентльмен, она кричала, чтобы он пользовался входом для прислуги.

Под стропилами крыши располагался так называемый Boden [2] , проходивший по всей длине здания. Служанки пользовались им для стирки, сушки и глаженья постельного белья. В перерывах между работой они напевали дворовые романсы. Мне нравилось подниматься на чердак; там всегда пахло свежевыстиранным бельем, а белые простыни колыхались на легком сквознячке. Многие из моих модных фотографий были сделаны в местах, напоминавших о детстве, а такие прачечные даже сейчас можно найти в старых больших гостиницах, где я люблю фотографировать.

Наша квартира находилась на третьем этаже здания, имевшего форму башни. Помню, как стоял на балконе и смотрел в небо, чтобы не пропустить прилет дирижабля из Америки. В другой раз наблюдал за ожесточенной схваткой на улице между нацистами, коммунистами и полицейскими.

По центру улицы шла полоска зелени, усаженная деревьями. По обеим сторонам двигался транспорт, а посередине стояли полицейские с дубинками, готовые наброситься на любого нарушителя порядка. Это было в начале 1930-х годов, перед приходом Гитлера к власти; шесть миллионов человек в Германии не имели работы. Экономическая депрессия толкала людей на политические крайности как левого, так и правого толка. Мои родители вообще не интересовались политикой. Они были совершенно аполитичны, что впоследствии сослужило плохую службу моему отцу. Наиболее дальновидные германские евреи отправились в эмиграцию уже в 1933 и 1934 годах, но многие не сознавали масштабов угрозы. О своих убеждениях Гитлер все сказал в «Майн кампф» (Mein Kampf), но тогда никто не читал эту книгу.

Когда мне было пятнадцать лет, я понял: «Это уже не изменится. Нам нужно уезжать».

Материальное положение нашей семьи было прочным, даже во времена невероятно высокой инфляции. Когда люди получали зарплату, они приходили за деньгами с тележкой. Банкноты были такими огромными, что деньги не помещались в руках.

Мой брат коллекционировал их. У нас были альбомы, полные денег.

Квартира была большой, как дом. В ней насчитывалось около десяти комнат, каждая из которых выходила в длинный коридор. В просторной прихожей была большая печь, выложенная зеленой плиткой. Полы в прихожей, как и в остальных комнатах, были паркетными с замысловатым рисунком. На полу лежал восточный ковер. Еще там стоял большой деревянный граммофон, который часто заводили. Мои родители любили танцевать, и, когда устраивали вечеринку, прислуга сворачивала ковер. Я помню, как все танцевали в прихожей.

Дом был обставлен массивной мебелью темного цвета. В столовой царил большой дубовый стол с резными ножками, похожими на огромные штопоры. Дерево было таким темным, что казалось почти черным. Четверо сильных мужчин с трудом могли поднять этот стол. Даже стулья были для меня слишком тяжелыми, поэтому, когда я садился на стул, меня пододвигали к столу. У стены стоял огромный дубовый буфет, напротив возвышались дедовские часы.

Нам давали шпинат, который мы ненавидели. Няня сдавливала мне щеки, заставляя глотать эту гадость. Когда она отворачивалась от нас, мы кидали шпинат за напольные часы. Со временем он высыхал и становился черным, под цвет дерева. Разумеется, в столовой завелись мыши. Вскоре наш шпинатный тайник был обнаружен, что привело к семейной драме и выволочке, которую отец устроил нам с Хансом в Herrenzimmer.

Herrenzimmer, что в буквальном переводе значит «господская комната», была пристанищем отца. Это была курительная комната наподобие кабинета или библиотеки, с большими клубными креслами [3] , к ручкам которых были прикреплены латунные пепельницы, подвешенные на замшевых ремнях. Стоял большой письменный стол красного дерева, на нем – канделябр. Все в этой комнате было тяжелым и темным, даже темнее, чем в столовой.

Наемная прислуга трудилась не покладая рук. Каждый был обязан являться по первому требованию в любое время дня и ночи. Единственным временем для отдыха у них был вечер четверга и каждое второе воскресенье. Это напоминало рабство.

Помню, как мать выглянула из окна, наблюдая за уходившей с работы горничной, и воскликнула: «Боже мой! Эта девчонка одевается не хуже меня! Она не знает, где ее место. Я этого не потерплю». И действительно, на другой день горничную уволили. Мать просто не выносила подобного: для нее каждый должен был знать свое место.

Еще я помню одну очень хорошенькую служанку из Восточной Пруссии. (В то время многие служанки оттуда приезжали работать в Берлин. Это были пышущие здоровьем девушки с округлыми задницами.) Утром, когда девчонка поднимала шторы в спальне отца, он вставлял в глаз монокль, наклонялся к ней из постели и шлепал по заднице со словами «Teufel! Teufel!» («Черт! Черт!»).

...