Еврейская сага. Книга 3. Крушение надежд - Владимир Голяховский Страница 2

Семен думал, что Микоян, конечно, прав: давно пора объективно оценить и книгу, и саму историю партии, но… все годы все шло по заведенному Сталиным порядку, своего мнения никто высказывать не мог. Раз Микояну разрешили выступить с этой критикой, значит, ее заранее утвердили в Кремле. Несомненно, это только увертюра к чему-то более значительному. Очевидно, кремлевские руководители собираются что-то менять во внутрипартийной политике. Интересно, что? Не этому ли будет посвящено сегодняшнее закрытое заседание? Он едва заметно улыбнулся: на съезде партии улыбаться не полагается, надо быть очень осторожным.

Гинзбург не был активистом партии, он вступил в нее по необходимости в 1930-е годы и оставался администратором-хозяйственником. Знал, что ему дали лишь совещательный голос, потому что он еврей. Министр-еврей был большой редкостью. Впрочем, он даже был доволен, что «голос» у него совещательный, по крайней мере, не надо валять дурака и с важным видом участвовать в профанации выборов в Центральный Комитет. Все равно туда выберут тех, кого заранее отобрали. Еврейских фамилий в списке делегатов почти совсем не было, в списке выбранных членов ЦК тоже было всего три, а в аппарате ЦК и вовсе не было ни одного еврея. Когда в перерывах между заседаниями Гинзбург прогуливался по холлу, то не встречал еврейских лиц, узких, с длинными горбатыми носами и живыми глазами навыкате. Доминировали лица славянского типа, курносые и широкоскулые. И можно было заметить некоторое количество представителей национальных меньшинств — армян, грузин, казахов, киргизов. Гинзбург думал о том, что ведь после революции и до самых сороковых годов евреи, наравне с другими, были активистами партии. Да, многое изменилось с тех пор…

Заняв свое место, Гинзбург ждал: чему будет посвящено заседание и почему оно объявлено закрытым?

И вот ведущий заседание председатель правительства Николай Булганин объявил:

— Слово для доклада «О культе личности и его последствиях» предоставляется Первому секретарю Центрального Комитета товарищу Никите Сергеевичу Хрущеву.

Гинзбург подумал: «Так вот к чему была увертюра доклада Микояна». Все стали переглядываться: о культе личности?.. Делегаты притихли, предчувствуя неожиданное. Аплодисменты раздались с некоторым опозданием.

* * *

Хрущев вышел на трибуну с нахмуренным лицом, ему предстояло развенчать культ личности Сталина, а фактически тот террор, в котором он сам активно участвовал. Он читал доклад по бумажке пять часов подряд, размахивая руками и выкрикивая отдельные фразы. Весь доклад был посвящен критике Сталина: он преступно возвел культ своей личности выше народа и партии; он совершил многие тысячи преступлений; по его вине страна чуть было не проиграла войну 1941–1945 годов против гитлеровской Германии; по его прямым указаниям были расстреляны и сосланы старые соратники Ленина. Хрущев кричал: «Массовые аресты и ссылки тысяч и тысяч людей, казни без суда и нормального следствия порождали неуверенность в людях, вызывали страх и даже озлобление! <..> Сталин ввел понятие „враг народа“. Этот термин сразу освобождал от необходимости всяких доказательств идейной неправоты человека или людей, с которыми ты ведешь полемику: он давал возможность всякого, кто в чем-то не согласен со Сталиным, кто был только заподозрен во враждебных намерениях, всякого, кто был просто оклеветан, подвергнуть самым жестоким репрессиям, с нарушением всяких норм революционной законности…» ^[4]

В докладе была лишь часть правды и критиковался только Сталин, но ничего не говорилось о соучастии его кремлевских соратников, включая самого Хрущева. Не было в докладе и попытки анализа основ самой системы, которая привела к кровавому деспотизму в стране, — затрагивать ошибочные основы своего правления кремлевские правители не собирались. Но даже часть правды наносила удар по режиму.

В выступлении ясно чувствовался накопленный десятилетиями мистический страх самого Хрущева перед Сталиным, это был его прорвавшийся протест. «Хрущев говорил о Сталине с особой ненавистью. Он объявил его, впавшего в состояние глубокой депрессии, прямым и главным виновником поражения на фронтах в первый период войны, провала Киевской операции, в результате которого миллионы наших солдат, оказавшиеся в „мешке“ и не получавшие по прямой вине Сталина, вопреки настояниям Жукова, своевременного приказ об отступлении, попали в гитлеровский плен. Явное раздражение и обида за прошлые унижения прорывались, когда Хрущев с яростью кричал: „Он трус и паникер! Он ни разу за всю войну не выехал на фронты!“» ^[5].

Реакция делегатов съезда на доклад была удручающей. Один из них писал позже: «В зале стояла глубокая тишина. Не слышно было ни скрипа кресел, ни кашля, ни шепота. Никто не смотрел друг на друга — то ли от неожиданности случившегося, то ли от смятения и страха. Шок был невообразимо глубоким» ^[6]. Нескольким делегатам стало так плохо, что охранники вывели их из зала и устроили на диванах в фойе.

Гинзбург тоже сидел ошеломленный. Он понимал, в отличие от большинства делегатов, что Сталин был изувером. Но он никак не мог ожидать, что с трибуны партийного съезда разоблачать Сталина станет не кто иной, как Никита Хрущев. Десятки лет он восхвалял его, и именно Сталин поднял Хрущева на вершину партийной иерархии.

Ясно, что Хрущев не сам решился выступить с таким докладом. Что-то непонятное было в том, что кремлевские воротилы дали ему возможность говорить все это. Но Гинзбург знал: Хрущев имеет уже столько власти, что у него хватит решимости и на большее.

* * *

Никита Хрущев, сын шахтера из Юзовки, деревенский пастух, едва обучился грамоте, работал слесарем, был солдатом в царской армии. В 1918 году вступил в партию и стал троцкистом — и противником Сталина. Он проявил себя как партийный пропагандист, и его направили на учебу в Промышленную академию в Москве. Там из таких же полуграмотных энтузиастов готовили будущих руководителей производства.