Война – святее нету слова - Александр Теренин Страница 2

– Петр Казимирович, – прервал я своего попутчика, – я часто бываю в Белоруссии, интересуюсь различной литературой, но рассказов о Машерове как руководителе партизанского отряда, не встречал…

– Да, мало о нем написано. Не из тех он был, кто любил хвалебную писанину о себе. А ведь он Героя Советского Союза в сорок четвертом получил за личный героизм и умелое руководство партизанским движением. А тогда Сталин себе не брал и другим такие звания просто так не давал. Не любил Петр Миронович рассказов о себе, может быть, потому и мало написано о нем. А жаль, хороший человек был, прямой, доступный. Но, я думаю, что сейчас, в период перестройки, и ему и другим, о ком забыли, что они сделали в годы войны, воздадут должное. Кстати, вот вы – авиатор, – обратился ко мне Петр Казимирович, – должны, наверное, знать фамилию нашего земляка-белоруса маршала Красовского.

– Конечно, знаю. Мне даже довелось учиться в учебном заведении, которое он возглавлял, – ответил я.

– А я вот, представьте себе, как-то заинтересовался, где он похоронен, и не мог найти.

Я рассказал моему попутчику все, что знал о С. А. Красовском, о том, что в Монино на его могиле установлен памятник и его именем названа улица и что летчики всех поколений чтут имя прославленного маршала. И мне было приятно видеть, с каким вниманием и волнением пожилой партизан слушал мой рассказ.

Уже давно минула полночь, а мы все разговаривали. И только Володя сидел молча, внимательно вслушиваясь в нашу беседу. И вдруг, когда наша беседа уже почти завершилась, молчаливый сосед, смущаясь, неожиданно произнес:

– И меня летчики спасли однажды.

– Ну-ка, ну-ка! – оживился Петр Казимирович. – Расскажите-ка нам вашу историю.

Володя смутился еще больше, покашлял в кулак и начал свой рассказ.

– В Афганистане это было, в позапрошлом году. В горах, в одном из ущелий, попал я со своим взводом в засаду к душманам. Залегли, отбиваемся вкруговую, а душманов не уменьшается, а прибавляется. Минут через пятнадцать я понял, что без помощи нам не пробиться. К тому же душманы подтянули минометы. Посыпались мины, грохот в ущелье стоит адский. Кое-как доложил я по рации о засаде и получил приказ отходить, а с воздуха пообещали прикрыть авиацией. Я оценил обстановку, определил направление отхода и приказал своему заместителю пробиваться, а сам с пятью солдатами остался прикрывать. Вот тут нам совсем жарко стало. Успевай только поворачиваться. Хорошо, помощь с воздуха быстро подоспела. Пришла пара вертолетов. Одного из них я сразу узнал. Мы его «братушка» называли.

Мне как десантнику приходилось часто и на самолетах и на вертолетах летать, но такого виртуоза я не видел. Да и экипаж у него был какой-то особенный. Ничего не боялись ребята. Вертолету хорошо действовать на равнине, а тут ущелье. Но «братушка» не оставил нас в беде. Полез в ущелье и давай раскачивать вертолет, как маятник, между скалами. Ну, а когда он огонь открыл со всех точек, душманы побежали. Правда, я этого уже не видел. Ребята потом рассказывали, как «братушка» меня и моих солдат почти из лап душманов выхватил. Так что я тоже летчикам жизнью обязан. Вот такая моя история.

…Ранним утром поезд подходил к Минску. Мы не спеша оделись и вышли в тамбур покурить. Курили молча и только в конце, погасив папиросу, Петр Казимирович, взяв Володю за плечи, с какой-то нежностью сказал: «Спасибо, сыну, что познакомился с тобой. Я вижу, что и третье поколение растет у нас достойное».

И тут я обратил внимание на орденские колодки молодого офицера: два ордена Красной Звезды и орден «За службу Родине…».

У обелиска

Письмо было из Курской области. Школьники-следопыты, с которыми генерал Сивалев познакомился два года назад, объезжая в составе группы летчиков-ветеранов места боев прославленного штурмового авиационного корпуса, писали, что неподалеку от их деревни при прокладке трассы газопровода найдены отдельные части военного самолета и рядом с ними останки двух летчиков, павших в годы Великой Отечественной войны. По номеру, который сохранился на оплавившемся от огня ордене Красного Знамени, удалось установить фамилию и инициалы одного из членов экипажа: в наградном листе значилось – старший лейтенант Орлов. Кто был вторым – неизвестно. «Может быть, товарищ генерал, который рассказывал, что он тоже воевал в этих местах, поможет школьникам вписать имя героя на обелиске братской могилы».

Анатолий Петрович Сивалев дочитал письмо, написанное размашистым детским почерком, и вдруг почувствовал, как сердце остро защемило от жалости к тому, кто, пожертвовав собой, спас его в тот жаркий июльский день, и от сознания какой-то своей вины перед ним, своим командиром и другом, что он, Сивалев, не все сделал, чтобы изменить эту несправедливую и обидную для памяти друга запись – «пропал без вести».

Все эти годы он не верил в эти слова, хотя как человек военный понимал, что на фронте всякое бывает. И не раз он был свидетелем того, как вот эти, ничего не характеризующие слова писали в донесениях о тех, кто так просто пропасть не мог. Рано или поздно «весть» о них приходила. Надо было только уметь ждать. И нередко тем, кто пытался его убедить, что «прошло столько лет и уже ничего не изменится», он резко отвечал: «Как там, у Симонова?».

Жди меня, и я вернусь,Не желай добраВсем, кто знает наизусть,Что забыть пора.

На него обижались. Но он никак не мог поверить в то, что его друг Николай Орлов, командир их штурмовика, не раз выходящий с честью из ситуаций, о которых и можно сказать – «дело труба», – «пропал без вести». Он, Сивалев, его стрелок – жив! А командир пропал?! Нет, здесь было что-то не то!

…В тот день они всем полком вылетели на штурмовку немецких аэродромов, уже зная о том, что на огромной дуге, названной «Курской», началось решающее сражение. К нему готовились долго, серьезно, потому что здесь решалось многое.

Их самолет подбили на обратном пути, километрах в тридцати от линии фронта. Упала скорость, «Ил» стало трясти, сносить в сторону. Из кабины стрелка Сивалев видел, что они отстают от общего строя, и понял, что им придется туго. А вскоре их догнали «мессеры». Заметив одинокий «Ил», они перестроились и парами справа и слева стали заходить в атаку. Короткими очередями Сивалев отгонял врагов от хвоста, не давая им возможности вести прицельный огонь. Одного, увлекшегося атакой, он сбил, другому успел «пощипать» плоскость, и тот отвалил в сторону, не ввязываясь больше в бой. Но еще оставалась пара с какими-то причудливыми драконами, намалеванными на фюзеляжах. Видимо, это были асы, давшие возможность порезвиться молодым. Они-то и ранили его.

И тогда, и сейчас, вспоминая этот полет, он смутно помнит, что было дальше.

Обвиснув на турели, он то проваливался в беспамятство, то приходил в сознание от сильной боли в груди и в голове. Каждый вдох давался с трудом. Внутри что-то булькало и сипело. С трудом, открыв глаза, он медленно повел взглядом по полу кабины, пока не наткнулся на незнакомое и непонятное в проблесках сознания темное, постепенно увеличивающееся пятно. Он попытался разглядеть его, но какая-то пелена, застилавшая глаза, мешала ему сделать это. С усилием, подняв руку, он поднес ее к лицу, пытаясь протереть глаза, но острая боль вновь бросила его в беспамятство. Но мозг его жил, и каким-то подсознательным усилием, прорвав боль, он вновь вернул себе ощущение реальности. Не открывая глаз, он понял, что они еще летят, а заставивший закашляться едкий дым подсказал, что их самолет горит.