Спасая Амели - Кэти Гольке Страница 2

Рейчел Крамер швырнула льняную салфетку поверх утренней газеты с кричащим заголовком: «Ученый из лаборатории в Колд-Спринг-Харборе вступил в сговор с Гитлером». Взглянув на отца, вошедшего в совмещенную с кухней столовую, девушка попыталась невинно улыбнуться.

– Можешь не прятать! – Его покрасневшие глаза, в которых читался мягкий укор, открыто взглянули на Рейчел. Отец устроился на своем месте во главе полированного массивного стола красного дерева. – Мне уже звонили из Института.

Рейчел посмотрела на бесстрастное лицо слуги, наливавшего ее отцу кофе, и лишь потом осторожно сказала:

– Разумеется, это неправда.

– Сговор с фюрером? Ты веришь бредням этого писаки Янга? – усмехнулся он. – Брось, Рейчел… – Отец рывком достал салфетку из кольца. – Ты же меня знаешь.

– Разумеется, папа. Но я должна понять…

– Именно поэтому нам необходимо уехать. Сама увидишь: иностранные журналисты все преувеличивают – лишь бы продать газеты в Америке, не думая о том, что своими заявлениями они ставят под угрозу международные отношения и пятнают репутацию тех, кто занимается важным делом.

Хотя Рейчел и была неопытной, как всякая девушка, недавно окончившая университет, но провести ее не удалось.

– В статье также утверждается, что Гитлер обвиняет поляков в том, будто они подрывают мир в Европе – стремятся развязать войну; словом, ищет повод, чтобы оправдать свое вторжение. Если все это правда, если Гитлер в самом деле нападет на Польшу – этому человеку нельзя доверять, отец. А если этот журналист прав, люди ему поверят…

– Люди поверят в то, во что хотят верить – в то, во что им выгодно верить. – Профессор рывком встал из-за стола, продолжая сжимать в руке треугольный тост. – Не обращай внимания на грязные газетенки. Уверен, герр Гитлер знает, что делает. С минуты на минуту подъедет машина. Ты готова?

– Отец, ни один здравомыслящий человек не поедет сейчас в Германию. Американцы бегут оттуда.

– Уверяю тебя – я в здравом уме и твердой памяти. – Профессор остановился и, что было ему совершенно несвойственно, погладил дочь по щеке. – Ты достойна самой лучшей судьбы. – Он поправил идеально накрахмаленные манжеты. – И запомни, Рейчел: следует говорить «герр Гитлер». Немцы не прощают непочтительности.

– Да, отец, но мы с тобой… мы же должны понимать…

Профессор уже пересек комнату, жестом приказал, чтобы подали пальто.

– Джеффрис, поторопи водителя. Нельзя опаздывать на самолет. Рейчел, где твои вещи?

Девушка неторопливо сложила салфетку, пытаясь унять негодование… только на время этой поездки… «Пока я не заставлю тебя понять, что это моя последняя поездка во Франкфурт… в Германию… и что наши отношения коренным образом изменятся… как только мы вернемся в Нью-Йорк».

* * *

Через два дня Рейчел уже натягивала белые летние перчатки, как будто стремясь установить некий барьер между собой и немецким городом, который когда-то был ей хорошо знаком. Прошло пять лет с тех пор, как она в последний раз ездила по широким и чистым проспектам Франкфурта. Средневековые остроконечные башни и живописная геометрическая кирпичная кладка ничуть не изменились. Но ветвистые липы, которые возвышались вдоль главной улицы и были основным ее украшением, срубили, а их место заняли стальные столбы с шестиметровыми алыми флагами, на которых была изображена черная свастика в белом кругу. «Эбонитовые пауки подохнут от зависти».

– Не стоит раздражаться. Это ненадолго. Скоро обследование закончится. Ты пропустила предыдущий сеанс, поэтому не ропщи из-за того, что этот продлится чуть дольше. – Отец, чьи волосы, казалось, редели с каждой минутой, рассеянно улыбнулся, облизал губы. – Наш поезд в семь, – пробормотал он, выглядывая в окно. – Не будем задерживаться.

Рейчел старалась унять дрожь в пальцах, положив руки на колени. Демонстративные попытки отца подбодрить ее утешения не принесли. Зачем она согласилась на это ненавистное, каждые два года повторяющееся обследование у докторов, которое она терпеть не может? Зачем вообще согласилась приехать в Германию? Нет ответа.

Ан нет… ответ есть. Рейчел громко вздохнула, взглянула на сидящего рядом изможденного, погруженного с собственные мысли мужчину – своего отца. Потому что он на этом настоял, потому что никогда раньше до этой поездки они так не ссорились, потому что он умолял ее, потом шантажировал и в конце концов просто приказал. Потому что, будучи приемной дочерью, другого отца она не знала. И потому что ее мама любила этого человека – по крайней мере, любила того, кем он был раньше… когда еще была жива. И во многом потому, что новый начальник Рейчел согласился отсрочить дату ее выхода на работу до двадцатого сентября.

Девушка откинулась в уютную прохладу роскошного кожаного сиденья, с трудом переводя дух. Рейчел решила, что на прощание подарит отцу свое время и будет принимать его таким, какой он есть, хотя дело всей его жизни уже вызывало у нее не просто вопросы, а мучительные сомнения.

От попыток излечить туберкулез, болезнь, убившую его жену, профессор свернул в другую сторону. Общественное неприятие его любимых исследований в области евгеники все росло, приобретало уродливые формы благодаря праведному гневу дотошных журналистов, возомнивших себя крестоносцами как дома, так и за границей. Рейчел с радостью отошла бы в сторону, когда ее отцу пришлось несладко.

Возможно, мир, который они с отцом заключили, поможет Рейчел смягчить сообщение о том, что ей предложили работу в «Кемпбелл-плейхаусе» – для начала скромную должность «девочки на побегушках». Однако, если ей удастся себя проявить, ее уже в ноябре могут перевести в Лос-Анджелес – еще один шаг к участию в радиопостановках. Такие новости не на шутку встревожат отца. Он презирал радиопостановки даже больше, чем ненавидел ее участие в театральном университетском кружке, где они ставили современные пьесы, – профессор считал, что преподаватели и «сверстники-актеришки» оказывают дурное влияние на мышление его дочери. Рейчел обо всем расскажет отцу, как только они вернутся в Нью-Йорк. Самой ей казалось, что этот момент еще долго не настанет.

Сперва нужно было пережить медосмотр во Франкфурте и торжественный прием в Берлине – в честь ее отца и немецких ученых, совершивших прорыв в евгенике. Прием, на котором будут присутствовать Герхард и ее подруга детства Кристина. Рейчел отмахнулась от этих мыслей, словно от мухи, которая села ей на щеку. Что подразумевала Кристина под словами: «Герхард и все, о чем невозможно написать»? Что она «ужасно боится» за свою дочь, Амели? Подруга написала Рейчел впервые за пять лет.

Рейчел не спеша закинула ногу на ногу. «Наверное, Кристина устала разыгрывать из себя милую немецкую домохозяйку. Так ей и надо за то, что предала меня!» Рейчел прикусила губу. Подобные мысли были слишком грубыми даже для такой прямолинейной особы, как она.

Черные «мерседесы» пролетели вдоль размеренно текущего Майна и наконец плавно въехали на мощеную подъездную аллею Института наследственной биологии и расовой гигиены, раскинувшегося на берегу. Дверцу распахнул водитель – в черных сапогах, с квадратной челюстью – сама немецкая деловитость в форме СС.