Люди скорой. Честные истории о том, как спасают жизни - Филип Аллен Грин Страница 2

В последнее время его мучают вызванные кокаином боли в груди. Страсть к кокаину буквально сжигает его. Измученный миокард дает депрессии сегмента ST на ЭКГ – и неудивительно после сорока восьми часов кокаина, секса, музыки техно и химических радостей. Эти радости наполняют его сорокасемилетнее сердце, но потом оно стонет, умирает и начинает терять свой драгоценный тропонин.

– Постарайтесь не употреблять наркотики, – советую я, и мы оба смеемся. – Серьезно, умеренность никому еще не вредила. Особенно с возрастом.

Я знаю, что он не изменится. У него уже был один инфаркт. Очередные выходные могут стать для него последними. Я буду скучать по его умопомрачительным историям, бархатному смеху и блеску в глазах, когда он в мельчайших подробностях рассказывает о близняшках, с которыми провел уик-энд в мотеле.

Они приходят и уходят, люди приемного покоя. Лицо за лицом, история за историей, тело за телом. Каждый заперт в собственном пространстве. Иногда я просыпаюсь среди ночи и вспоминаю, кто поступил, а кто выписался.

Столько людей. Столько зависимостей. Порой мне трудно поверить, что мы живем своей жизнью. Скорее, жизнь живет нами. Мы – лишь пешки в этой бешеной гонке, пытающиеся зубами удержать ускользающие дни, которые стремительно уносятся прочь и исчезают за горизонтом. Колеса проскальзывают на льду, и мы мчимся без тормозов к очередному повороту.

Вот Дэвид из седьмой палаты. Дэвид – наркоман, он подсел на дилаудид. Дилаудид – это обезболивающее, опиат.

Когда мы познакомились, Дэвид не был человеком приемного покоя. Он просто катил по дороге жизни – крыша откинута, лицо подставлено солнцу, впереди прямая ровная дорога. Он работал в гараже «Эмералдс» на углу Второй и Мейн-стрит, чинил дизельные двигатели. У него была прелестная подружка, квартира – и будущее. А потом как-то вечером после работы он уронил на пол кухни мобильный телефон. Стекло треснуло, и от злости он со всей силы врезал кулаком по шкафчику над раковиной.

Две пястные кости, которые можно нащупать на тыльной стороне ладони, щелкнули и сложились, как сломанные карандаши.

– Это называется «переломом боксера», – сказал я ему, занимаясь его рукой. – Вам нужно сделать операцию, чтобы кости срослись правильно.

Он кивнул – собственная глупость его явно смущала.

– Такое случается, – подбодрил его я. – Просто займитесь рукой и будете как новенький.

Я велел ему обратиться к хирургу-ортопеду, чтобы тот выправил его кисть. Дэвид поблагодарил, и мы расстались.

То есть я так думал.

Но Дэвид не пошел к ортопеду. Не пошел совсем. Он стал принимать выписанное мной обезболивающее – перкосет, наркотик. И когда он принял первую таблетку, во мраке, царившем в его разуме, вспыхнул свет. Свет был настолько ярким, что ослепил его и затмил весь остальной мир.

Через неделю он вернулся. Наложенная мной временная шина была грязной. Она совсем разболталась. Дэвид сказал, что проспал прием у ортопеда, а рука страшно болит. Он записался на другое время, но сейчас ему нужно обезболивающее.

Я снял повязку и осмотрел руку – она покраснела и распухла. Похоже, Дэвиду действительно было больно. Делать нечего, оставалось только ждать. Еще не зная, куда это нас заведет, я выписал ему обезболивающее, сам позвонил ортопеду и записал пациента на следующий же день. Дэвид сказал, что придет. Обязательно придет.

Но наркотики – странная вещь. Второй курс таблеток сделал свое дело. Таблетки вытолкнули Дэвида из этого мира и показали убежище, личное пространство между нот.

В следующий раз мы встретились через три месяца. Он потерял работу, подружку и квартиру. Он жил на диване у приятеля. Дэвид решил, что любит эти таблетки сильнее всего остального и готов пожертвовать всем ради еще одного прекрасного часа опиатной благодати.

Таблетки кончились, но коллега продал ему дилаудид, еще более сильный наркотик. Перкосет стал казаться детской забавой. А потом приятель приятеля познакомил Дэвида с отвязным кузеном дилаудида, героином. Таблеткам и ожиданию благословенного момента больше не оставалось места.

С героином ты можешь взлететь на вершину, как только игла поцелует твои вены.

Короче говоря, Дэвид дошел до крайности, несмотря на все мои попытки склонить его к лечению. Он на собственном горьком опыте узнал, что за каждой героиновой вершиной следует глубокая пропасть. И теперь он оказался на самом ее дне.

Две недели назад ему все же сделали операцию на руке. Пришлось ломать неправильно сросшиеся кости. Я видел его запястье. Оно напоминало выбросившегося на берег кита, окруженного строительными лесами – экзоскелет запястья обхватывал всю руку Дэвида. Только так можно было выправить кости, слишком долго остававшиеся в неправильном положении. Когда Дэвид стал героиновым наркоманом, он перестал думать об иглах, гигиене – обо всем, кроме следующей дозы.

Он подцепил МРЗС – метициллин-резистентный золотистый стафилококк, бактерию, устойчивую к антибиотикам. И бактерия мгновенно атаковала его запястье. Сейчас его рука лежит на подушке, пальцы выпрямлены. Кисть похожа на кисть великана: распухшая, красная, горячая, источающая гной – жуткое зрелище.

И вот сейчас, когда обезболивающие нужны Дэвиду как никогда, они уже не работают. Ежедневные дозы героина убили рецепторы опиатов в его мозгу – так волны смывают следы на песке.

Я накачиваю его обезболивающими, но они просто идут по нейронам, не зная, что делать и как помочь.

Дэвид лежит на каталке, весь мокрый от жара – от инфекции у него поднялась температура. Через полчаса ему предстоит отправиться в операционную. Всю конструкцию придется снимать и начинать с нуля.

Я смачиваю салфетку и кладу на его потный лоб. Дэвид не смотрит на меня. Он глядит в потолок, считает дырки в панелях и пытается понять, что же произошло с его жизнью.

– После операции я к вам поднимусь, – говорю я.

Он не отвечает.

Это нормально. Люди приемного покоя никогда не отвечают.

Я выхожу из палаты.

Это касается почти всех пациентов – по крайней мере, сейчас. Люди приемного покоя – особый народ, странное племя, потерявшиеся мальчики Питеры Пэны, только с зависимостями и хроническими болезнями. Когда им некуда идти, они оказываются здесь.

С нами.

С теми, кто работает в приемном покое.

С еще одним народом, потерявшимся в пространстве между нот.

А теперь я расскажу о нас: о врачах, медсестрах, санитарах и администраторах приемного покоя. Не о тех, кто приходит на пару месяцев и сбегает, выбирая новую работу в другом месте. Не о них – они нормальные люди. За них можно не беспокоиться.

Я расскажу о тех, кто пришел сюда и так и не ушел. Для кого приемный покой стал работой.

Вот, например, Том. Сегодня он дежурный мед-брат. Ему уже далеко за шестьдесят. Невысокий, лысеющий, непрерывно курящий и глотающий нитроглицерин ветеран Вьетнама. За тридцать лет работы он стал настоящим виртуозом языка приемного покоя. В одном его предложении больше ругательств и проклятий, чем в речи большинства людей за неделю. Лексикон его настолько ярок и образен, что я в обществе Тома часто теряю дар речи. Он настоящий художник слова, маэстро Мальстрема экстренной медицины. Когда увидите его, спросите, как прошла смена, – или, выражаясь его языком, «чертово шоу». Но когда этот человек входит в палату пациента, он мгновенно становится истинным профессионалом.