Ключи от Стамбула - Олег Игнатьев Страница 19

— Я вижу их в том, — как можно спокойней ответил Игнатьев, — что Лондонская конвенция «О проливах» 1841 года, навязанная России европейским концертом, установила «воспрещение военным судам иностранных держав входить в проливы Дарданелл и Босфор. Будучи по существу признаком несомненной опеки Европы над Турцией, этот запрет затем без изменения перешёл в состав Парижского трактата под наименованием «конвенции о проливах». — Глядя на заметно поскучневшее лицо англичанина, Николай Павлович не счёл нужным «метать бисер» и говорить о том, что, кроме упомянутого вида «опеки» Турция попала в прямую зависимость от европейских банкиров. Но именно это, поскучневшее разом лицо лорда Литтона, заставило его сказать о самом важном.

— Статьёй одиннадцатой Парижского трактата, согласно которой «Чёрное море объявлено нейтральным» Россия лишилась права иметь черноморский военный флот. Это ужаснейшее положение!

— Для вас позорное?

— Позорное донельзя.

— Горчакову, разумеется, хотелось бы его исправить?

— Не только ему, но и мне, — прямо ответил Игнатьев. Изучая военный потенциал Турции, спешно укрепляемый постройкой новых броненосцев, боевые характеристики которых он почерпнул из доклада своего военного атташе полковника Франкини, Николай Павлович понял, что Россия тоже в срочнейшем порядке должна основывать свой броненосный флот, вопреки всем запретам, а потом уже искать соглашений непосредственно с Портой. Стоящую под парами, в полном боевом вооружении, готовую в любой момент выйти в открытое море эскадру ни один параграф не перечеркнёт. Европу надо ставить перед фактом! Учитывая всё это, ему больше всего хотелось избежать новых обязательств России перед другими странами, в особенности перед Англией и Францией. Поэтому он и заговорил о шатком положении румынского смутьяна князя Кузы, предрекая его скорую отставку.

— Вы полагаете, ваши мечтания осуществятся? — барственно расположившись в кресле, задался вопросом лорд Литтон, и в его голосе послышалась усмешка.

— Я не просто полагаю, я уверен, — твёрдо ответил Игнатьев. — Возвращение нам Бессарабии послужит наглядным доказательством того, что ни пяди земли русской никогда не будет уступлено врагу.

Он знал, с кем и как разговаривать. В лице англичанина Николай Павлович видел давнего врага России, прочно пустившего корни своей резидентуры при Константинопольском дворе. Граф Брасье де Сен-Симон шепнул ему, что посол её величества королевы Англии сэр Генри Бульвер-Литтон пользуется исключительно большим влиянием на Абдул-Азиса и держит в своих руках все нити дворцовых интриг.

— Ну да, ну да, — пробормотал англичанин в конце их недолгой беседы, покидая кресло для прощального рукопожатия. — Ваша искренность и вера в справедливость лучше всяких слов говорят мне о том, что человечество стоит не в конце, а в начале своей истории.

Французский посланник Дель Мари Рене Франсуа Леонель маркиз де Мустье вёл себя как светский человек.

— Я понимаю, — сказал он мягким, ровным тоном, — вам сейчас всё чуждо и неинтересно, но тайна жизни, может, в том и состоит, что она даёт нам силы пережить то, что пережить, на первый взгляд, никак нельзя. Всевышний так устроил, что даже скорой смерти мы просить не можем. Всё должны перетерпеть, как бы ни были тяжелы наши страдания.

Примерно теми же словами утешал Игнатьева архимандрит Антонин (Капустин), настоятель их посольский церкви.

Щуплый, небольшого роста, с большой, хотя и не густой, «архиерейской» бородой, чрезвычайно подвижный и потрясающе деятельный, он передал поклон и пастырское утешение Екатерине Леонидовне и предупредил, что ей сейчас нужны молитвы, а не слёзы.

— Господь не отвернулся от неё, а прямо обратился к её сердцу. Любая скорбь, утрата, это посещение людей Всевышним. Уповайте на волю Божию и помните: всякое хорошее дело со скорби начинается. И ещё, — сказал он, торопясь по своим делам. — Вам с женой необходимо разговаривать друг с другом. Со-беседовать. Это очень важная вещь для нашей сегодняшней жизни.

Вечером Игнатьеву подбросили листовку: «Турция — клоака беззакония! Алчность чиновников неимоверная, просто дичайшая! И всё оттого, что законы не действуют; действует один лишь произвол. Финансы подотчётны казнокрадам, и ни один из них не осуждён, не бит плетьми и не отправлен на каторгу. В полиции сплошь деспоты и лихоимцы. За каждым нужен глаз да глаз. Народ измучен жуткими поборами. Измучен, угнетён и фанатичен. Дикость на каждом шагу».

С этим утвержденьем не поспоришь: чем дряннее бумага, на которой отпечатана листовка, тем больше ей веры.

Несостоятельность, недобросовестность и дикость турецких правителей дошли до такой ужасающей степени, что Ибрагим-паша, комендант Стамбула, каждый вечер напивался до бесчувствия. И как не напиваться до бесчувствия, когда экономическое состояние Турции напоминало долговую яму, из которой ей не дано было выбраться. Ни Англия, ни Франция не дадут ей сделать это. Даже годовой бюджет османской империи исчислялся во франках, чтобы Наполеон III и его финансовые олигархи не путались в подсчётах своих прибылей: на один вложенный в экономику Турции франк они получали не менее ста. Но желали, конечно же, большего.

В голове Игнатьева стал созревать великий замысел, как сделать так, чтобы «сугра» — священная печать османов, имевшая сходство с оттиском ладони и заменявшая на правительственных бумагах Порты государственный герб, в центре которого арабской вязью было начертано имя: Абд-уль-Азиз, легла на будущий договор о добрососедстве и сотрудничестве между Россией и Турцией.

Великий замысел, великий. Но он и обуза немалая, которая сопряжена с предельно строгим отношением к себе и к тем, от кого хоть в мало-мальской доле зависит осуществление столь трудного значительного дела.

Игнатьев понимал, что ему, живому человеку, наделённому горячим темпераментом со всеми его вывертами, всплесками эмоций и перепадом настроения, очень трудно, тяжко, постоянно сдерживать себя, скрывать движения души и не выказывать там, где не надо, своего горя или радости, прощать, а не копить обиды; не поддаваться разочарованиям, следить за каждым своим словом, усмешкой, остротой, и даже выражением лица, везде и всюду; в любом собрании и обществе, в любом застолье контролировать свои желания, порывы и пристрастия. А сколько потребуется знаний, навыков, умений — об этом лучше и не думать. Чрезвычайно много. И ещё он должен помнить, как изменчива судьба. До смерти Павлика у них с женой судьба была совсем иной, и где она теперь? Вот как швырнули их качели бытия: от восторга и счастья к скорби и печали. — Николай Павлович грустно вздохнул, потёр большой с залысинами лоб и принялся читать депеши своих консулов. Дипломатия не танец восточных монахов — добровольных мучеников ислама, и не и не игра в кости, столь любимая магометанами, она — умение найти своё в чужом. Она не терпит принцип: либо-либо. Либо успех, либо провал. Если помнить о том, что в конфликте намерений между ним, русским посланником при Константинопольском дворе и самим этим двором, между ним и остальными дипломатами, важную роль будет играть среда, он должен изучить её до мелочей; не зря кто-то сказал, что дипломатия это любовь к мелочам, а коли так, — мысленно набрасывал план своих действий Николай Павлович, — я должен буду изучить характеры своих коллег, приятелей и недругов, турок, славян, иудеев, православных и католиков, безбожников и протестантов, чистых и нечистых, а прежде всего, своенравную натуру падишаха. Распознать её в той мере, в какой это возможно будет сделать не кому-нибудь, а именно ему, защитнику российских интересов на Востоке. И какие бы подножки не ставила ему судьба или же смена политических событий, он должен будет действовать по принципу: «Взялся за гуж…». По евангельскому слову: «Иди и веруй». И, может, в этом действенном посыле кроется смысл его служения Отечеству. Ему никогда не была близка мысль о том, что единственный путь к счастью кроется в бездействии, в одном лишь созерцании. Все люди хотят жить и, по возможности, жить вечно, так как они любят жизнь, или хотят любить.