Как я стала киноведом - Нея Зоркая Страница 19

В это время с красивыми тюльпанами и бутылкой румынского шампанского вошел Я.Т. У него были трудные дни: он уезжал в Будапешт на симпозиум. Я встала с постели, и мы пошли на кухню обедать.

— Иду из Союза, — сообщил Я.Т. — Говорил и по вашему поводу. Дела не так плохи. Сказали, что в Союзе никто сам не будет проявлять активность: ни прорабатывать, ни тем более исключать. Но, конечно, все зависит от Союза писателей. Если там что-нибудь начнется, сразу пойдет цепная реакция. Но сами они не будут.

— Молодцы в Союзе, гляди какие благородные оказались!

— Ну, а что с институтом, ты, наверное, знаешь. Ну, вашу с Людкой статью из «Вопросов киноискусства» вынули. Вера Холодная твоя как будто идет — кому она нужна? Вас с Людкой с редакторов IV тома сняли — ну, это понятно, конечно. Но сейчас идет борьба за то, чтобы вы остались авторами — ты в русской главе, Людка — в кинодраматургии. Редактором тома Сережку назначают. Уже вызывали.

(Так! Вот-те здравствуйте! А я тут Медведеву накачиваю!)

— Здорово, — говорю. — Быстренько. Что, Ф. С. работа?

Я не успела перевести дыхание от сокрушительного удара под дых, как с пол-литром, в сопровождении своей жены вошел Ф. С., зав. сектором, мой уважаемый шеф. Он был очень оживлен, возбужден и с ходу начал рассказывать что-то про козни и сплетни, переходя к «Вопросам киноискусства», IV тому и своему разговору с дирекцией.

— Ты не волнуйся, ешь мясо. Бог с ними, — твердила я, — желая быть хорошей хозяйкой и избежать скандала.

Он же никак не хотел остановиться.

— Я им говорю: в 49 году некоторые люди печатали космополитов, и что теперь? Теперь они честно смотрят людям в лицо. Я им говорю: в I томе такие главы, как Кулешов или ФЭКСы, написанные Зоркой, может написать только специалист, который три года сидел на этой теме… А IV том, я им говорю, вы увидите — выйдет за тремя подписями: Белова, Дробашенко, Зоркая…

— Ты ешь, черт с ними.

— Ты пойми, невозможно оставить вас редакторами: Белова исключена из партии. Перед тобой я считаю своим долгом быть честным — вопрос о твоем исключении предрешен. В институте комиссия. Чекин копает под сектор. Тучи над сектором. Наш труд…

— Ничего, вот все уляжется, я выздоровею и, когда пройдет волна, подам в суд на Чекина за клевету. Чего это он тебе и «Рублеву» антисоветчину шьет! ^[22]

— Что ты! Что ты! (с ужасом) Ни о каком «Рублеве» сейчас и упоминать не надо, наивная ты. И вообще все это неважно, не обо мне и не о Рублеве речь. Я сегодня Чекина встретил и ему: «Игорь, чего ты суетишься, у тебя же рак…» А вашу статью вынули, в общем, правильно, честно сказать, вы с Людой тогда ее по замечаниям не совсем доработали… Положение в секторе очень напряженное…

И пошел, пошел, пошел, что сектор надо спасать и нас надо спасать. А как? Способы спасения я уже знала: спасать, вычеркивая отовсюду и выгоняя отовсюду.

Тем временем пришли еще люди. Это была Ируся ^[23], вся сверкая красотой, бледная и прекрасная. Я ее видела после Ялты в первый раз. Она еще ходила неопознанной. Галя у нее была больна. Пришел с вином, очень веселенький, и Дезик Самойлов за Медведевой. Все перешли в комнату за стол. И я сидела за столом, впервые так долго. Мне было очень и очень паршиво. Это один из самых тяжелых вечеров, оставшихся у меня в памяти шести месяцев.

Сидели, беседовали, чуть отвлекшись, благодаря новым посетителям. Тут я попросила налить мне водки и сказала тост.

— Хочу выпить за оперативность. За оперативность, которую высоко ценю и которой, по правде сказать, не ожидала от своих дорогих коллег. Сейчас, пока мы здесь так уютно сидим и выпиваем, на телевидении бригада девчонок, которые работали со мной всего лишь один раз на «Вере Холодной», вкалывают сверхурочно вторую смену, чтобы не сняли мою передачу «Грета Гарбо» — она объявлена на послезавтра. В это же время, пока я здесь лежу с бюллетенем, только три дня как вернулась из отпуска, пока еще совершенно неизвестно, что со мной будет — я уже вычеркнута отовсюду, снята — и где? — в бесконечно родном мне секторе, так горячо меня обожающем. А ведь как неожиданно могут повернуться события! Может, у меня за пазухой такой донос на всех, что сам Чекин ахнет! А может, завтра я вас всех так заложу, что меня директором института назначат! А, может, вообще все к чертям собачьим изменится за время моей длительной болезни? Но нет! Мой коллектив безошибочно знает, что со мной будет и что в отношении меня предрешено. Я уже спасена и отовсюду вычеркнута. Поэтому я от всей души пью за оперативность.

Так я сказала с присущей мне элегантностью выражений и тонкостью мысли. Что здесь началось! Все разом заорали.

— От кого ты чего ждешь? О ком речь? Это люди разве? — не ощущая некоторого квипрокво, орал Самойлов.

— Ты не права, ты совершенно не права, — вещал Я.Т.

— Вы не правы, очень не правы, — поддакивала Медведева.

— Как вам не стыдно говорить о продажном телевидении, этом оплоте реакции! Они спасают вам 300 рублей, а мы вам имя спасаем! — Ф. С.

— А я телевидением восхищена! И Нейке имя не нужно, ей 300 рублей нужны, — злобно вякала Ирка, единственная, кто меня поддержал в тот вечер, дай Бог ей здоровья. Все остальные были мною возмущены. К счастью, начали рассказывать анекдоты, преимущественно на сексуальные темы, была некоторая разрядка, и вскоре они ушли, уступив место пришедшим Ритке, Верке и Эмилю. С Ф. С. мы расстались очень мирно, поговорив о его дочках, хороших девчонках, которые мне всегда очень нравились. На следующий день Я. Т. сообщил мне, что Ф. С. позвонил ему в 12 часов ночи, буквально задыхаясь от возмущения и матеря меня последними словами. <…>

Я отлично знаю цену Ф. С., относясь к нему в общем хорошо. Мне передавали его крылатые выражения: «Жанна д’Арк с бюллетенем» (это я), «заложили сектор и взяли бюллетени» (это мы с Людкой), «аэропортовская коммуналка». Все это мне безразлично. Но Ф. С. был не один. И поэтому комплекс «IV том — сектор» стоил мне дорого.

Разумеется, речь тогда не шла о самом томе. Как и все свои — ах! произведения, созданные в институте, эти погонные километры бумаги и мегатонны листажа, я отдаю кому угодно. Пусть их подписывает президент Джонсон, покойный Сент-Экзюпери (откажется). Дело было сугубо нравственное.

Это был единственный находящийся в работе «объект государственного плана», он казался мне мостом спасения. Если мои сослуживцы, а тем более мои друзья желали мне добра, как они широковещательно излагали повсюду, они должны были бежать от этого проклятого тома, как от одежды прокаженного. Элементарно. Без всяких альтернатив и обсуждений. Том Беловой и Зоркой. Все. Кстати, это ничем не грозило, не имело никакой практической необходимости, так как том никуда не сдавался, никем не проверялся, будучи лишь рукописью. Была пущена утка о каком-то обсуждении у Романова — об этом говорили с придыханиями.