Александр Великий. Дорога славы - Стивен Прессфилд Страница 19

Я приказываю ему умолкнуть, и он смотрит на меня с гневом. Что же до солдат, то им явно хотелось бы поживиться чем-нибудь из фиванского оружия и снаряжения. Кто не хотел бы похвастаться дома мечом или щитом, захваченным в бою со столь славным врагом!

Филоту тридцать, мне восемнадцать. На щеках его выступают желваки. Он в ярости, да и я, со своей стороны, готов изрубить его в куски, несмотря на благосклонность к нему моего отца. Он это прекрасно понимает. Царь Филипп должен прибыть с минуты на минуту, и Филот, оценив обстановку, поворачивается ко мне спиной.

По прошествии нескольких мгновений все взоры вновь обращаются к остаткам «священного отряда», и тут происходит нечто необъяснимое: чудо, ниспосланное богами. Силою странного волшебства мы начинаем видеть в недавних смертельных врагах товарищей по крови и духу, таких же солдат, как и мы сами.

Конечно, нам случалось видеть одержимых или фанатиков, стремящихся к смерти. Но эти воины не таковы. Это разумные люди, защитники своей страны и своих близких. Теперь, когда мы уже не видим перед собой фалангу, можно различить лица отдельных людей. По всему видно, что каждый из них хранит верность своим товарищам и своему отряду, будучи привержен тому же кодексу чести, какой исповедуем и мы. Наши люди молчат, но каждому понятно, что сегодня наши недруги, хоть удача и не склонилась на их сторону, не уступили нам в доблести. Они отдали битве больше, чем мы, и испытали большие страдания, чем выпали на нашу долю. Неожиданно становится ясно, что, если мы действительно мечтаем пересечь Азию и ниспровергнуть существующий мировой порядок, нам необходимо подняться до той высокой самоотверженности, которая читается на этих разбитых, окровавленных лицах. Это знание отрезвляет. Ненависть уступает место состраданию, если не любви.

Благородный Короней, с отрубленной у локтя рукой, преклонил колени в пыли над телом Паммена, своего сына. Я чувствую, как закипают слёзы.

Между тем вскоре ожидается прибытие царя Филиппа и его свиты. Отец желает насладиться торжеством, и я не знаю, как поступит он с этими воинами. Скорее всего, будет тронут их беззаветной отвагой так же, как мы, но удержит их в плену, дабы превратить в заложников и предмет торга с их соотечественниками.

— Освободите их! — звучит мой приказ, который я слышу словно со стороны.

— Нет! — кричит, не веря своим ушам, Филот.

— Все свободны! — повторяю я. — Вернуть им оружие!

— Ты не имеешь права! Дождись Филиппа!

Взявшись за копьё, я сжимаю бёдрами бока Буцефала, но Гефестион и Теламон тут же ставят своих коней между мной и человеком, отказывающимся мне подчиняться. Их примеру следуют Коэн и Антипатр.

— Александр... — Филот показывает пустые руки, демонстрируя своё миролюбие. — Этих людей победил ты, но сражение выиграл Филипп. Он наш высший командир. Ты должен повиноваться царю!

Слов у меня не находится, а вот гнева хоть отбавляй. Лишь верные друзья и заслуженные военачальники, преграждающие дорогу, не дают мне обагрить железо кровью своего же соотечественника.

Приближается Филипп. Впереди, с дюжиной царских телохранителей, едет его прорицатель Аристандр, за ними Парменион и Антигон Одноглазый и наконец сам царь. Разумеется, ему тут же докладывают о моей стычке с Филотом.

— Что бы мне следовало сделать, так это приказать проломить упрямые головы вам обоим, — ворчит отец, но тут его взгляд падает на Коронея, и я вижу, как к суровым царским глазам подступают слёзы.

Пленных окружает отряд под командованием пехотного командира Эвгенида, прозванного за дотошность в расчётах Счетоводом.

— Мой сын отдал приказ отпустить этих людей? — обращается к нему Филипп.

— Так точно.

Филипп кивает, подтверждая мою команду.

— Ты слышал приказ! — рявкает Счетовод своему помощнику. — Вернуть пленным оружие. Снять караул!

Выходит, Филипп не прогневался на меня? Он без возражений признал моё право отдавать приказы.

Лишь на следующее утро, когда мы совершаем благодарственное жертвоприношение Гераклу и Зевсу, он отводит меня в сторонку.

— Ты мог пожрать сердце льва, сын мой, но предпочёл вернуть его хозяину. Боюсь, за это он возненавидит тебя ещё больше. Излишнее великодушие наказуемо, и тебе непременно придётся заплатить свою цену. Но, — он кладёт руку на моё плечо, — я всё равно не могу тебя за это винить.

Херонея стала последней победой Филиппа. Двадцать один месяц спустя, шествуя в процессии, которая должна была открыть игры в честь бракосочетания моей сестры, он был сражён рукой наёмного убийцы.

Книга третья
САМОВЛАСТИЕ

Глава 9
МОЙ ДАЙМОН

В момент убийства Филиппа, случившегося в театре македонского города Эги, я только что вступил в колоннаду, шествуя в процессии моего отца, дабы занять место рядом с его троном. Жених, Александр из Эпира, шёл рядом со мной, Филипп послал нас вперёд, чтобы продемонстрировать множеству своих недоброжелателей, что он не нуждается ни в каком телохранителе. Когда раздались испуганные крики, я мигом понял, что случилось ужасное, и вместе с Александром Эпирским помчался назад. Нам пришлось проталкиваться сквозь толпу мечущихся, визжащих, перепуганных женщин, и, прежде чем это наконец удалось, убийца, молодой аристократ по имени Павсаний, был уже схвачен и убит исполнявшими роль телохранителей при царской особе Пердиккой, Любовным Локоном и Атталом Андроменом. В тот момент, когда ещё не было известно, был отец убит или ранен, я, к собственному удивлению, поймал себя на том, что переживаю не только за Филиппа, которого, несмотря на наши нередкие стычки, любил и почитал, но и за народ, оказавшийся перед угрозой лишиться его львиной мощи. Потом раздались скорбные стенания: царь был мёртв.

Я так и не успел до него добраться.

Я находился позади Филота, сына Пармениона (того самого, который чувствительно задел моё самолюбие при Херонее), когда тот повернулся и, обращаясь к своему другу, сыну Коэна Клеандру, сказал:

— Вот и конец Азии.

Он имел в виду, что великая мечта о походе на Восток и победе над персами умерла вместе с царём, ибо никто другой не в состоянии организовать и возглавить кампанию столь колоссального масштаба.

Меня Филот не видел, ибо я находился в двух шагах за его плечом, и никакого намерения обидеть меня в данном случае не имел. Однако мною овладела такая ярость, что перед ней отступила даже скорбь по отцу. Казалось, будто она перетекла из моего пылающего гневом сердца в руки, а из них в меч, коим я рассекаю дерзкого болтуна надвое. А потом истребляю самую память о нём и все следы его существования, включая младенца-сына. Разумеется, этот порыв тут же схлынул, и ему на смену пришла холодная решимость доказать, что высказывание Филота не просто ошибочно, но ложно по самой своей сути. Доказать, что лишь смерть Филиппа и сделала завоевание Азии возможным, тогда как при нём эта грандиозная мечта так и осталась бы мечтой.