История Византийской империи. Становление - Федор Успенский Страница 19

Не странно ли, что Тацит ни в одном случае не высказывает собственного воззрения, перечисляет только слухи и ни одного из них ничем не может подкрепить? Между тем он мог бы, если бы захотел, проверить действительность или ложность этой молвы, потому что тогда живы еще были современники и очевидцы пожара. Еще подозрительнее слухи эти оттого, что в пользу их Тацит не ссылается ни на одно свидетельство, как делает он в других случаях. Но если сравнить с неуверенными и осторожными выражениями Тацита подробный обстоятельный рассказ о том же Светония ^[12], писавшего на основании Тацита, и, наконец, еще более полный и без малейших сомнений рассказ Диона Кассия ^[13], то нельзя не прийти к весьма важным выводам: рассказ Кассия представляет иллюстрацию Светониева, Светоний же заменил только неуверенные и отрицательные выражения Тацита положительными, выбросив такие слова, как: «был слух», «казалось», и дал основание, по-видимому, строго историческому факту, повторяющемуся в литературе и учебниках, будто Нерон поджег Рим. Что касается выражения Тацита: «Никто не тушил пожара» — это легко объясняется невозможностью тушить сильное пламя, пожиравшее деревянные, тесно сомкнутые строения; притом у него же говорится, что Нерон сам был в опаснейших пунктах и употреблял все старание прекратить пламя. Раскидывать же головни могли воры, вообще бродячий, бездомный люд, которому всегда выгодны общественные бедствия. И какие мотивы могли побудить Нерона к этому сумасбродному делу? Дион говорит — желание видеть падение своего отечества. Нельзя не припомнить здесь слов Светония, сказанных им о Тиверии ^[14], потому что они как раз представляются подкладкой для фразы Диона. Тацит приводит другой мотив: Нерон будто бы желал славы основателя Рима и хотел назвать его по своему имени. Первое объясняется ex eventu, т. е. Нерон действительно не жалел средств на восстановление и украшение Рима; второе же противоречит истории — Нерон никогда не пытался переименовать Рим. Следует прибавить, что пожар начался в лучшей части города, которая хорошо была застроена; между тем для целей Нерона достаточно было выжечь предместья. С другой стороны, зачем бы так спешить ему из Анция, когда ему дали знать о пожаре? Мог ли Нерон так спокойно ночью без свиты ходить по городу, если бы он был виновником пожара и если бы знал слухи в народе?

Переходя ко второму обстоятельству, связанному с этим пожаром, — именно к обвинению христиан в поджоге, прежде всего приведем слова Тацита: «Итак, чтобы положить конец молве, Нерон подыскал виновных и предал их суровейшим мукам; это были те, которых народ за срамные дела их по ненависти называл христианами. Наименование их произошло от Христа, который в правление Тиверия казнен был прокуратором Понтием Пилатом. Подавленное на время пагубное суеверие снова обнаружилось не только в Иудее, колыбели этого зла, но даже и в Риме, куда со всех сторон стекается и чествуется все срамное. Некоторые на пытке указали сообщников, и затем, по их показанию, уличено было огромное множество не столько в преступлении по поджогам, сколько в ненависти к роду человеческому. Их губили с поруганием: покрывали шкурами зверей и отдавали на растерзание псам, распинали на крестах, сожигали и, если недоставало для того дня, заставляли их гореть ночью…» ^[15]

Следует заметить, что для расследования виновных в поджоге не было назначено отдельной комиссии, дознание производилось полицейскими средствами, между тем по вопросам веры обыкновенно дело переходило в сенат и решалось назначенной от него комиссией. По позднейшему свидетельству Ювенала, пытки и приговоры уличаемых назначал Тигеллин. Для нас важно здесь то, что религиозного мотива в этом гонении на христиан не было, иначе сенат взял бы на себя все ведение этого дела ^[16]. Как замешаны в процессе христиане — легко понять. В то время христиан еще не отделяли от иудеев, на христианство смотрели как на иудейскую секту ^[17]. Как христиане, так и иудеи жили в Риме в одной части города, занимались одними и теми же ремеслами и как всем язычникам, так и римской полиции известны были за исповедников иудейской веры с небольшими отклонениями. Брожение умов в Иудее тогда было сильное, оно сообщалось и римским евреям: взаимная ненависть разделяла христиан и евреев. Припомним, что пожар начался в той части города, где находились лавки восточных купцов; где же было искать полиции поджигателей, как не в ненавистном восточном квартале? Не оттуда ли выходили предсказания, что Иегова уничтожит язычников огнем, посланным с неба? Так, «привлечены к ответственности немногие, которые в пытках указали на массу сообщников». Преследование на этот раз ограничилось, впрочем, Римом и Иудеей; нет никаких оснований предполагать, чтобы оно распространено было на все провинции империи. Вообще в течение I столетия Рим не отличал христианства как новой веры и представлял его только иудейской сектой. В 95 г. Домициан приказал привести к себе внуков Иуды, брата Господня, как потомков из рода Давида и опасных претендентов на трон. Но, видя в них мирных поселян и слыша речь о духовном царстве, Домициан отпустил их с миром и прекратил начатое преследование.

В начале II в. римское правительство уже имело перед собой довольно организованную христианскую общину, которая, с одной стороны, тщательно оберегала себя от общения с иудеями, а с другой — резко отделилась от языческого римского общества и по своим религиозным воззрениям, и по общественной организации. Новое учение, «христианская секта», начало приобретать адептов даже в высших классах римского общества. Для характеристики положения христиан в эту эпоху мы имеем чрезвычайно важные официальные памятники — это письмо Плиния Младшего к императору Траяну и ответ императора Плинию ^[18].

Плиний, занимая пост наместника в Вифинии (в 111–113 гг.), делал отчет о положении вверенной ему провинции и спрашивал мнения императора по затруднительным вопросам. Но обратимся к самому тексту письма. «Государь, — пишет Плиний, — для меня сделалось обычным обращаться к тебе во всех затруднениях. Ибо кто лучше тебя может направить меня в раздумье или наставить в неведении? Мне не случалось быть на следствиях о христианах, и я не знаю, о чем нужно расспрашивать и в какой мере наказывать их. Немало также затрудняет меня и то, нужно ли делать различие между возрастами; давать ли помилование в случае раскаяния, или уже нет места помилованию для того, кто раз был христианином; преследовать ли за самое имя, хотя бы не было других проступков, или должен быть наказуем проступок, заключающийся в самом имени? Я так обыкновенно поступал с теми, которых приводили ко мне по обвинению в христианстве. Спрашиваю их — христиане ли они? Если получается утвердительный ответ, предлагаю им под угрозой смерти во второй и третий раз тот же вопрос. Упорствующих приказываю казнить. Ибо в том я никогда не сомневался, какова бы ни была их вера, что упорство и непреклонное упрямство их заслуживают кары. Иных, одержимых тем же безумием, как римских граждан я приказал представить в Рим. Во время следствия, как это обыкновенно бывает, пришлось натолкнуться на разные неожиданности. Подано было письмо, в котором несколько лиц утверждали, что они не христиане и не были таковыми. Когда по моему требованию они прочли формулу воззвания к богам и возлиянием и курением почтили твое изображение, и кроме того, произнесли проклятие Христу, к чему никак будто бы не могут быть принуждены действительные христиане, — я разрешил дать им свободу. Другие, которых имена были намечены в индексе, назвали себя христианами, а потом изменили показание: были, говорят, но теперь уже не христиане, — кто за три года, кто больше, некоторые же за 20 лет перед тем оставили христианство. Все они поклоняются твоему образу и изображению богов и проклинают Христа. Давали показание, что вся вина их состояла в том, что они имели обыкновение сходиться в установленный день до восхода солнца, чтобы вместе помолиться Христу как Богу и дать друг другу клятву, но клятву не на злодеяние какое-нибудь; что они не повинны ни в каком воровстве, или мошенничестве, или любодеянии… что после того они расходились, сходились же опять для принятия пищи, самой обыкновенной и невинной, что все это они перестали делать после издания моего эдикта, которым, по твоему приказанию, я запретил сообщества и сходки. Я счел необходимым употребить пытки относительно двух прислужниц, которые называются у них диаконисами, чтобы распознать, в чем настоящая правда. Но и тут я ничего не нашел, кроме мечтательного суеверия, и потому, прекратив следствие, ищу у тебя совета. Я считаю этот предмет особенно важным ввиду массы обвиняемых. Ибо многие, всякого возраста, сословия и пола подвергаются опасности теперь и на будущее время. Это суеверие распространилось не только в городах, но и в поселках и деревнях. Но я думаю, что против него можно бороться решительными мерами. По крайней мере, несомненно то, что забытые храмы стали снова посещаться, возобновились священные торжества, почти совсем было прекратившиеся; там и здесь можно было видеть выведенных на продажу жертвенных животных, на которых прежде редко находился покупатель. Из этого легко понять, какую массу можно обратить на путь истины, если дать место раскаянию и помилованию».