Катынский синдром в советско-польских и российско-польских отношениях - Валентина Парсаданова Страница 19

Заключение договора о взаимопомощи с Великобританией и Францией было равнозначно отказу Германии от развязывания войны, от завоевания Польши, поиску «модус вивенди» с западными державами. Но этот вариант Сталин считал для России нежелательным. Зато при заключении пакта о ненападении с Германией, говорил Сталин на Политбюро, она, «конечно, нападет на Польшу, и вмешательство Франции и Англии в эту войну станет неизбежным». Такая ситуация позволит СССР «остаться в стороне от конфликта» и «надеяться на наше выгодное вступление в войну». «Первым преимуществом, которое мы извлечем, будет уничтожение Польши до самых подступов к Варшаве, включая украинскую Галицию» ^{38}. Таким образом, захват немцами территории Польши до самых подступов к столице — для нас «преимущество», радикальное ослабление противника перед нашим «выгодным вступлением в войну» и его аннигиляцией. Тактика и принцип раздела польской территории для сведения членов Политбюро обозначены, но со всей очевидностью речь идет не о занятии какой-то территории, а об уничтожении соседней страны, с намеком на приглашение к этому, к продвижению к Варшаве, с другой, уже нашей стороны. А ведь для Советского Союза подобное «преимущество» — не что иное, как установление общей границы с гитлеровской Германией, непосредственная опасность для СССР. Однако она Сталиным как таковая не воспринимается!

Чего стоят в этом контексте рассуждения о том, что СССР не мог и не имел права допустить, чтобы фашистская армия беспрепятственно вышла к границам страны? Разве передвижение границы меняло эту логику? Трудно не признать правоту В.Л. Дорошенко, утверждающего, что существование Польши между СССР и Германией было для СССР фактором безопасности и должно было быть краеугольным камнем оптимальной советской внешней политики, разве что Сталин рассчитывал на проведение не оборонительной, а наступательной политики ^{39}. Оставить укрепленные рубежи и не обзавестись равноценными новыми перед лицом гитлеровской угрозы? Это был очевидный просчет, вытекающий из неверной оценки перспектив развития германо-советских отношений и т.д.

В мае 1941 г. в Главном управлении политической пропаганды Красной Армии был подготовлен проект директивы «О задачах политической пропаганды в Красной Армии на ближайшее время», констатирующий факт растущей опасности образовавшегося непосредственного соседства с Германией «от Нарвика до Черного моря» и концентрации на этой границе войск ^{40}. Десятилетия советская пропаганда, а за ней и историография утверждали, что, оттягивая начало войны, Советский Союз ценой «умиротворения» Германии получал передышку. Но на самом деле в 1939 г. Гитлер не угрожал СССР. Опять просчет? Или непременный компонент сомнительной идеологической конструкции?

Доступный ныне материал вполне убедительно подтверждает вывод М.М. Наринского: «Просто Сталин счел соглашение с Гитлером более выгодным и осуществил эту сделку. Он выиграл не время, а территорию» ^{41}. Он приобретал возможность иметь и увеличивать территориальные приращения. Рассмотрение всего комплекса аргументов, привлеченных Сталиным для обоснования заключения пакта с Германией, и прогнозирования им дальнейшего развития событий далеко выходит за рамки настоящей работы. Ограничимся указанием на последствия этого шага в практически-политическом документе тех времен — составленном А.С. Щербаковым в начале июня 1941 г. (когда пришло время «собирать камни») новом проекте директивы «О текущих задачах пропаганды». В нем признавалось, что подготовка войны и ее ведение на первом этапе шли под лозунгом освобождения Германии от гнета версальских цепей, нашедшим «известное сочувствие и в других странах, которые считали Версальский договор унизительным и несправедливым». Поскольку обстановка «коренным образом изменилась», Германия перешла к прямому захвату чужих территорий под лозунгом установления «нового порядка», его следует трактовать как завоевательный, а лозунг «Долой версальские цепи!» «отпал» ^{42}. Приходится констатировать, что этот лозунг по-прежнему трактовался Щербаковым не как завоевательный, а как обеспечивающий «свободу рук» в Восточной Европе. Именно на предоставление Германией свободы действий СССР, готовности уступить зону влияния в Восточной Европе и указывал на заседании Политбюро 19 августа 1939 г. Сталин.

Во взаимоотношениях Москвы и Берлина произошли кардинальные изменения: переговорный процесс перешел в руки сановников высшего ранга, взявших на себя все работы по оформлению как договора, так и секретного приложения к нему ^{43}. «В МИДе, — как свидетельствует В.Н. Павлов, — такой документ не готовился и не обсуждался. Проект документа обсуждался в Политбюро. Инициатива принадлежала Сталину» ^{44}. Следовало бы признать правоту изучившего в деталях процесс рождения пакта Л.А. Безыменского, предложившего считать пакт произведением Сталина—Гитлера, а не Молотова—Риббентропа ^{45}.

Справедливые, как показала история, критические замечания и предостережения игравшего весьма важную роль в урегулировании советско-германских отношений весной—летом 1939 г. талантливого и ответственного советского дипломата учтены не были. Наоборот, как многие другие «порученцы» Сталина, Астахов был отозван в Москву, уволен из Наркоминдела, а затем и арестован. Его нещадно били и пытали по обвинению в шпионаже, в работе на иностранные разведки, с переквалификацией на работу в пользу польской разведки. Получив срок 15 лет, он через полгода скончался в лагере.

21 августа в советской печати было объявлено о назревшем улучшении не только экономических, но и политических советско-германских отношений, а 22-го — уже о готовности обеих сторон заключить пакт о ненападении и приезде в Москву Риббентропа для соответствующих переговоров. Тогда-то и стали приниматься интенсивные, можно сказать, отчаянные шаги французской и английской дипломатии, чтобы спасти переговоры военных миссий, если не предотвратить, то, по крайней мере, ограничить рамки германо-советского соглашения. Министр иностранных дел Франции Ж. Бонне пытался через посла в Варшаве Л. Ноэля надавить на маршала Рыдза-Смиглого, дабы получить карт-бланш, «хотя бы молчаливое обещание впустить русские войска в том только случае, если Россия поддержит Польшу против германской агрессии». Французская дипломатия считала это «последним шансом спасти мир», возложить ответственность на Россию, которая будет разделена с Польшей ^{46}. Эта задача не имела решения. Ограничить рамки соглашения СССР с Германией западные дипломаты были не в состоянии. Это подтвердила и неудачная очередная попытка премьер-министра Великобритании Н. Чемберлена, направившегося в ночь на 22 августа послание Гитлеру с предложением нового Мюнхена за счет Польши. Но Гитлер решал свои задачи несравненно масштабнее, уже практически сговорившись со Сталиным, в том числе и прежде всего о разделе Польши.