Октавиан Август. Крестный отец Европы - Ричард Холланд Страница 19

Антоний произнес погребальную речь, обычный панегирик, в котором в присутствии сограждан покойного и его «предков» (то есть людей в их масках) перечислялись его заслуги.

Подобных похорон не было ни до, ни после. Над лежащим в гробу телом подняли восковое изваяние Цезаря, так чтобы видели все присутствующие. Пока Антоний говорил, особое приспособление медленно поворачивало изваяние, демонстрируя все двадцать три раны на лице и теле.

Толпа стенала и рыдала; Антоний возбудил ее еще больше, приподняв на изваянии тунику с пятнами засохшей крови, бывшую на Цезаре в день убийства, и показав раны, находившиеся под ней. Этого люди вынести не могли. Дальнейшие события вышли из-под контроля.

Стащив в кучу стулья и столы из ближайших лавок и все, что оказалось под руками, горожане устроили огромный погребальный костер и возложили на него тело. Когда его объял огонь, женщины стали бросать в костер украшения. Самые неистовые из толпы бегали с факелами по городу, подогревая всеобщую ярость, и призывали расправиться с заговорщиками и сжечь дотла их дома. Брут и Кассий предусмотрительно отсутствовали, а другие сенаторы со всей поспешностью удалились. Не добравшись до главной добычи, бесчинствующая толпа нашла Бруту замену в лице трибуна и поэта Цинны, имевшего такое же имя-когномен, как у заговорщика претора Луция Корнелия Цинны — того самого, который в день убийства поносил с ростры Цезаря. Тщетно кричал поэт, что невиновен: толпа растерзала его на месте.

В последующие дни преследуемые убийцы начали покидать город и прятаться, кто где мог. Некоторые несколько дней просидели взаперти в надежде переждать бурю общественного гнева — словно узники в своих домах, по выражению Цицерона, и не решались выйти, кроме как в темноте. На Форуме человек, называвший себя Амаций, и утверждавший, что он внук Мария, воздвиг на пепелище погребального костра алтарь Цезарю. Люди стекались к алтарю, и он быстро набрал себе шайку, которая рыскала по улицам в поисках заговорщиков, намереваясь вершить суровое правосудие вопреки изданному сенатом декрету об амнистии.

Антоний еще какое-то время попустительствовал уличным беспорядкам. Его устраивало, что вожди оптиматов устраняются с политической арены, где они могли помешать ему извлечь максимальную выгоду из документов Цезаря. Правда, сенат собирался назначить комитет для изучения бумаг, с тем чтобы определить первоочередные задачи, но Антоний это проигнорировал. Он знал, что если надолго займет важный военный пост, ему не грозят дальнейшие преследования, и уже делал соответствующие шаги — так же как и для дорогостоящих мероприятий по переселению ветеранов Цезаря.

Наконец он выступил против бунтовщиков, чтобы предотвратить полный распад общественного порядка, но только после того, как убийцы достаточно напугались. Выяснив, что предводитель шайки Амаций на самом деле самозванец, грек по имени Герофил, Антоний казнил его без суда и наказал многих его товарищей и в некоторой степени восстановил порядок.

Несмотря на завещание Цезаря, Антоний мог вполне быть доволен первыми своими неделями у власти. Власть его стала практически полной. Он убедил сенат принять все постановления Цезаря и сохранил перспективу придумывать другие от его имени. Он примирился с заговорщиками и одновременно сделал их изгоями. Будучи консулом и имея единоличный доступ к бумагам Цезаря, Антоний получил возможность выкачивать деньги из казны и в дополнение к войску Лепида набирать собственное. А если бы сенат попытался ему помешать, Антоний обратился бы к народному собранию.

Цицерон не зря жаловался старому другу Аттику на исходящую от новой власти угрозу: libertas ^[9], по общему мнению, восстановили, но без необходимых республиканских свобод, без которых она не действует.

«Наши герои (Цицерон имеет в виду убийц) совершили славное и великое деяние; для остального потребны деньги и войска, которых у нас нет».

Возвращаясь позже к мартовским идам, Цицерон напыщенно спрашивает: «Помнишь ли, как в самый первый день на Капитолии я кричал, что преторы должны созвать тут же сенат? Бессмертные боги! Чего только они тогда не сделали бы, ведь все честные люди, и даже почти честные, ликовали!»

В конце марта, и скорее всего после беспорядков, связанных с похоронами Цезаря, Децим Брут написал своему двоюродному брату Марку Бруту и Кассию и пожаловался на «предательство» Антония. Все трое заговорщиков еще оставались в Риме, хотя встретиться не могли, опасаясь народной ярости. Децим был тогда наместником Цизальпинской Галлии, но вступить в должность не успел, и теперь ему грозила отставка. «Антоний говорит, что не знает, как отдать мне мою провинцию», — пишет он, убеждая друзей покинуть Италию, пока это возможно. Он обращается к ним с изменническим советом — присоединиться к Сексту Помпею, державшемуся еще против римского войска, или же к мятежному оптимату Цецилию Бассу, который командовал легионом в Сирии.

Антоний, разумеется, предпочел бы отобрать у Децима должность наместника, потому что она была нужна ему самому. Два легиона, стоявшие в Северной Италии, представляли собой самую большую военную силу на полуострове, и командование над ними укрепило бы влияние Антония в столице, к которой эти легионы стояли ближе, чем любые другие войска из провинций. Мы не знаем, каков был ответ Брута и Кассия на письмо Децима, но из того, что за ним последовало, вполне можем угадать. В середине апреля Децим ускользнул из города, правда, собственному совету не последовал и поспешил не за границу, а на север, в подчиненную ему провинцию, пока Антоний не отобрал ее с помощью народного голосования. За решением Децима явно стояли Брут и Кассий. Ответное выступление оптиматов против цезарианцев началось еще до того, как Октавиан добрался до Рима.