Избегайте занудства. Уроки жизни, прожитой в науке - Джеймс Д. Уотсон Страница 19

Макс и Мэнни Дельбрюк к тому времени вернулись из Германии и поселились в квартире на северной стороне Хупер-хауса. Холл Блэкфорда вскоре стал интеллектуальным центром Лаборатории, и стоявшая в нем доска покрылась термодинамическими уравнениями с альтернативными устойчивыми состояниями. В Германии Макс заинтересовался этой областью благодаря разговорам с выдающимся физхимиком Карлом Фридрихом Бонхёффером, который был его близким другом и брат которого, Клаус, был женат на сестре Макса, Эмми. Он был казнен нацистами вместе с их третьим братом, теологом Дитрихом. Пытаясь разобраться, как по нервным волокнам передаются сигналы, Бонхёффер составил уравнения, которые, по мнению Макса, могли быть приложимы к внезапным изменениям поверхностных антигенов парамеций — ими в то время активно занимался Трейси Соннеборн. Максу не нравились объяснения, которые предлагал сам Соннеборн, постулировавший наличие в цитоплазме детерминант наследственности. Вместе с Максом проверкой уравнений Бонхёффера занялся Гунтер Стент, который теперь, после окончания курса по фагам, мог делать что хотел. Ренато Дульбекко тоже оказался вовлечен в этот процесс, продемонстрировав редкие для доктора медицины математические способности. Я молча наблюдал за их спорами об этих уравнениях, понимая, что мне не по зубам их математические манипуляции.

После окончания курса по фагам наша группа из Индианского университета перебралась через Бангтаун-роуд в учебную лабораторию в корпусе Дэвенпорта, где до конца лета работал и Гунтер Стент. Эксперименты, проделываемые мною, были еще ближе к тому, чем занимался Ренато, и касались дочерних фагов, продуцируемых бактериальными клетками, которые были одновременно заражены генетически различными активными и облученными неактивными фагами. К своей немалой радости, я обнаружил, что гены материнских фагов, которые были инактивированы рентгеном, как и гены фагов, инактивированных ультрафиолетом, присутствовали у дочерних фагов. Но была ли эта передача генов результатом кроссинговера или же независимого формирования наборов независимо реплицирующихся генов, как по-прежнему считал Лурия, оставалось неясно.

В середине августа мои родители на два дня приехали в Колд-Спринг-Харбор на поезде. Папе очень понравилось общаться с Эрнстом Майром, с которым они обменивались воспоминаниями о некогда виденных замечательных птицах. Возможно, именно поэтому папа решил потранжирить, и я впервые увидел изнутри ресторан Moorings, высокие цены которого делали его недоступным для ученых из Лаборатории. Обычно, чтобы поесть моллюсков и выпить пива, мы проходили по берегу дальше, к довольно обшарпанной "Пещере Нептуна", где был открытый бар с моллюсками, смотрящий на Харбор-роуд и привлекавший тех, кто приезжал сюда на один день из города. Из Колд-Спринг-Харбор мои родители отправились в Нью-Хейвен, где неподалеку от Иеля жил со своей семьей брат отца Билл, физик, и куда на это лето приехала моя сестра Бетти.

После того как Лурия и его жена вернулись в Индиану, Ренато отвез Макса, Мэнни и меня на Кейп-Код, где мы провели несколько дней в Лаборатории морской биологии в Вудс-Хоул. На обратном пути меня завезли в Нью-Хейвен, где моя сестра работала на винчестеровской фабрике полуавтоматического оружия. В то лето Бетти приехала в Нью-Хейвен из Чикагского университета как участница программы "Студенты в индустрии", проходившей под покровительством Иельской школы богословия. Эта программа свела в большом здании на Хиллсайд-авеню, принадлежавшем школе, человек десять социально ответственных студенток колледжа и такое же число студентов-китайцев из Китайской христианской студенческой организации. Поначалу все шло хорошо, но вскоре китайские студенты узнали, что они делают винтовки для "коррумпированного" режима Чан Кайши и его обреченной на поражение борьбы с наступающими армиями коммунистов. Тогда они решили, что, по совести, не могут работать на врага, хотя совесть и позволила им не мешать американским студенткам продолжить делать эти винтовки и зарабатывать деньги, необходимые для пребывания всей группы в Нью-Хейвене до конца лета.

На следующей неделе мыс Ренато свернули нашу лабораторию в корпусе Дэвенпорта, вернув наши пипетки, пробирки и водяные бани в хранилище до следующего лета. Жена Ренато и их двое детей должны были вскоре приехать по морю из Италии, после чего он собирался поехать вместе с ними в Блумингтон. После состоявшейся в конце августа долгожданной лекции Эрнста Майра о "проблеме вида" лето по сути подошло к концу. Из всей приезжавшей на лето толпы остались только Макс и Мэнни Дельбрюк и я. Мы стали питаться в столовой в полуподвале общежития Института Карнеги, открывшейся для обслуживания неженатых жителей. Макс и Мэнни не торопились обратно в Пасадену, где в начале осени обычно как раз наступают самые жаркие дни. У меня, к счастью, был предлог, чтобы задержаться на Восточном побережье до середины сентября, — тогда я должен был встретиться в Вашингтоне с Лурия на ежегодной конференции Генетического общества. В начале лета Лурия очень вдохновил меня, предложив выступить на этой конференции с кратким докладом о результатах моих экспериментов с убитыми рентгеном фагами, которые должны были дополнить презентуемую самим Лурия публикацию последних данных, полученных им и Ренато.

По пути из Нью-Хейвена обратно в Чикаго моя сестра заехала в Колд-Спринг-Харбор посмотреть, как я там живу. Я вскоре привел ее в гости к Максу и Мэнни Дельбрюк, чтобы познакомить их и показать ей стиль работы нашей группы по фагам. Она сразу почувствовала прочную связь, объединяющую участников нашей группы, преданных изучению фагов и с некоторым отчуждением смотревших на ученых, которые занимались скучными или даже глупыми экспериментами на других организмах. Но мое преклонение перед Максом удивило Бетти, поскольку его прямота и самоуверенность были прямой противоположностью свойственному нашим родителям тактичному сочувствию к тем, кто не смог пробиться наверх. Кроме того, Бетти была совершенно не подготовлена к свободным манерам Мэнни и к тому нескрываемому интересу, который вызывали у нее талантливые люди.

За день до того, как отправиться в Вашингтон, я отправился пешком на юг по дорожке, проходившей по краю бассейнов лесопилки, чтобы добраться до роскошной, похожей на замок усадьбы Охека, которую построил по своей причуде банкир Отто Кан и огромный силуэт которой был виден с песчаной косы. Она располагалась за вокзалом Колд-Спринг-Харбор, от которого частная дорога в полмили длиной вела через такое же частное поле для гольфа на восемнадцать лунок к этому увенчанному многочисленными башенками строению. В 1917 году, когда эта усадьба с ее сотней с лишним комнат была построена, она стала вторым по размеру частным домом во всех Соединенных Штатах. Чтобы улучшить вид из окон еще не построенной усадьбы, Кан привез на выбранное для строительства место бессчетное число грузовиков песка, и усадьба возвысилась над всеми другими домами Лонг-Айленда. Когда-то имя Отто Кана было легендой, а финансовая мощь банкирского дома Kuhn, Loeb & Со, которым управлял Кан вместе с Якобом Шиффом, соперничала с мощью самого дома Моргана. Герцог Виндзорский провел одну ночь в этом роскошном особняке во время своего визита в Америку в начале двадцатых. Больше двадцати пяти лет, до самой своей смерти в 1933 году, Кан из своих личных средств покрывал весь дефицит бюджета театра Metropolitan Opera. Но после его смерти в разгар Депрессии усадьбе Охека не удалось найти себе достаточно состоятельного хозяина, и она была заброшена, пока ее не стали использовать для военных исследований.