Жизнь спустя - Юлия Добровольская Страница 19

Даже такой мудрый многолетний зэк, как Лев Разгон, додумался только к старости, в какой партии мы состояли.

– Подумай, – вздыхал он, – мы их всю жизнь боялись, а ведь это была просто банда уголовников, захватившая власть!

Все мы, так называемая творческая интеллигенция, принимали от неё привилегии – дома творчества, путёвки в Карловы Вары, поликлинику, тиражи, то есть фактически, кто больше кто меньше, сознательно или нет сотрудничали с ней и несём за это ответственность. Как и наши итальянские коллеги, состоявшие в PNF (национальной фашистской партии). Одни, как тогда шутили, обыгрывая аббревиатуру PNF «per necessità famigliari» («ради нужд семьи»), другие – искренне веря в благотворность фашизма для Италии. После падения фашизма все итальянцы гуртом стали антифашистами и образовали истово-непреклонную левую интеллигенцию, по сей день владеющую итальянской культурой. Лишь немногие имели и имеют мужество признать своё фашистское помрачение. Пример тому Индро Монтанелли, король итальянской журналистики, бесстрашный основатель в 1973 году правой газеты «Иль Джорнале», – его за это красные бригатисты обстреляли по ногам.

Мои русские друзья просят уточнить, как всё это произошло. А так. Итальянский фашизм отводил важное место интеллигенции. Министр Боттаи усиленно привлекал к сотрудничеству в своём журнале «Примато» лучших деятелей культуры и искусства. Для успокоения совести они придумали версию о фрондистском духе этого, в действительности, пронацистского антисемитского журнала. Тольятти тоже нужна была своя интеллигенция, и он чохом взял её себе. Как бы заново родившись, почти все они стали, теперь уже навсегда, антифашистами и коммунистами, причём некоторые (Гуттузо, например) очень рьяными.

Стало быть ясно, люди нашего поколения (если они не остались «пост-коммунистами») в большинстве так или иначе «экс»: экс-коммунисты (после Будапешта, после Праги, после крушения Берлинской стены, после советского опыта) и экс-фашисты. Важно, насколько человек прозрел и созрел – выражаясь по-итальянски, «снял ветчину с глаз».

…Ещё нам в ТАССе изредка выдавали талоны в Сандуновские бани. А как быть, если привыкла мыться ежедневно? И я купила на Арбатской площади – тогда там был базар – многолитровый жестяной чайник, подвешивала его с горячей водой на крюк, оказавшийся в потолке бездействующей ванной, и тянула за привязанную к носику верёвочку – получался «душ».

Друзья и подруги стекались ко мне мыться. После чего устраивали пир: из Прокопьевска с редкими оказиями мама присылала пшено, мёд и топлёное масло; сладкая пшённая каша с маслом – пища богов!

С жильём после многих мытарств мне повезло: Зинина знакомая Татьяна Артамоновна, по прозвищу Тетешка, пожилая гулаговская вдова, продала мне одну из двух своих комнат коммунальной квартиры в деревянном особняке в Антипьевском переулке, 4; прописала как родственницу. Окна комнаты выходили на музей изобразительных искусств им. Пушкина. Как странно мне было годы спустя ходить по этому паркету: особняк, построенный в 1828 году княгиней Оболенской, отошёл музею и были выставлены портреты из коллекции Свято слава Рихтера. Вот тут стоял диван, на котором я спала, там – шкаф, письменный стол…

Чтобы купить комнату, я продала с себя всё – тогда ценилась каждая тряпка – оставила только самое необходимое. Тетешка была одна на свете, напугана на всю жизнь и ко мне привязалась.

На этом, более чем спартанском, фоне тем не менее шла своеобразная «светская» жизнь. Началось с того, что из Ленинграда приехала моя знакомая, учившаяся английскому языку в Ленинградском педагогическом институте им. Герцена у моей мамы, Мэри Мортон. Она была из тех англичанок, которые уж если хороши, то сногсшибательно: высокая блондинка высокого класса. Всегда в белоснежной блузке, в тёмно-синем костюме с иголочки – сколько я её помнила, одном и том же.

Семья английского шахтёра Мортона переселилась в Ленинград в 20-х годах, откликнувшись на призыв известной реакционерки лэди Астор к трудящимся Англии пожить в СССР, чтобы потом рассказать, действительно ли это рай для рабочего человека. Шахтёру с женой, сыном и дочерью Мэри создали условия: дали господскую квартиру недалеко от Казанского собора и номенклатурные блага. Мортон в Англию не вернулся, через несколько лет умер от застарелой чахотки. В начале войны, после гибели мужа, морского офицера, Мэри с братом тоже какое-то время служили в Балтийском флоте; брат погиб, а Мэри с матерью были эвакуированы вместе с большой группой ленинградцев в Крым, где их настигла немецкая оккупация. Мне чудилось, что она всё-таки добралась до Англии, но все, кто мог что-нибудь знать, в ответ на мои расспросы только качали головой.

В Москву Мэри приехала повидаться с братом мужа Борисом Кузнецовым, впоследствии видным историком науки. Борис был женат на балерине Большого театра Суламифи (Мите) Мессерер, тёте будущей звезды Майи Плисецкой. И пошли перекрёстные визиты, посиделки… В компании были мхатовцы – Яншин, женатый на актрисе цыганского театра Ляле Чёрной, Хмелев, ещё кто-то… Жили они кто дома, на улице Горького 6, а кто – в гостинице «Метрополь». Собирались чаще у кого-нибудь в «Метрополе», там лучше топили. Пили спирт, запивали водой.

Потом на моём горизонте появился чтец Владимир Яхонтов. Познакомился он со мной нахрапом: я сидела в первом ряду, и он весь вечер бессовестно, не стесняясь, читал мне одной. Раскланялся, спрыгнул с эстрады, подошёл, взял за руку и сказал:

– Пошли!

Будто мы были век знакомы.

То, что он не враг женщин, было общеизвестно, а я страх как не люблю бабников, но под обаянием этого вечера, этого блистательного театра одного актёра я покорно пожала плечами:

– Пошли…

Пошли бродить по набережным, по мостам через Москву-реку. Он читал, – и как читал! – стихи, поэмы, целые поэтические им составленные композиции. Вопросов не задавал, ему было неинтересно, кто я, что собой представляю. Проводил до дома, церемонно поцеловал руку и удалился.

Каково же было моё удивление, когда, отправляясь утром на работу, я увидела его около парадного опять или всё ещё во фраке. Летним утром! (Потом выяснилось, что это не из экстравагантности, а просто потому, что у него не было приличного костюма.) Он проводил меня до Тверского бульвара и, церемонно поцеловав руку, удалился. Так повторялось с неделю. После этого были ещё две встречи: ужин на крыше Гранд-отеля (который потом снесли), после ужина – загородная прогулка с ветерком на открытой машине с шофёром, явно не раз уже ездившим по этому маршруту, и… То был подарок судьбы: мы провели целый вечер у меня в Антипьевском. Владимир Николаевич готовил новую программу – «Горе от ума» и прокатал её передо мной.

Владимир Николаевич любил шокировать. Застряв в ожидании самолёта в аэропорту, он обратил внимание на стайку бедно одетых интеллигентных женщин – как выяснилось, преподавательниц русской литературы – и разговорился с ними.

– Я представил себе, – рассказывал он мне, – как эти весталки отбивают у учеников вкус к поэзии, и спросил, по какому плану они работают. Те объяснили: сначала ответы на вопросы, потом изложение содержания…